видели через ночь и через даль, как два тёмно-синих поезда несутся в приготовленную раззявленную пасть.
А военной силы при императоре нет никакой. Даже, можно сказать, и простой охраны нет.
Через четверть часа после Литера Б тихо мягко подошёл и царский Литер А. Стали рядом. Не решаясь подвергать опасности поезда на свою ответственность, комендант Литера Б решился разбудить в Литере А дворцового коменданта Воейкова. Воейков крепко спал, сердито проснулся, со всклоченными волосами. Однако очнясь, обстановку сообразил быстро и решился идти будить Его Величество, испросить указаний. Постепенно и вся свита пробуждалась в тревоге.
Только в сон и уйти от этих нелепостей, несоставностей, беспорядков, – но и оттуда, из нежного погруженья, вытягивает, вытягивает почтительный зов. Даже в излюбленном поездном покое не стало укрытия.
Сперва, как всякому спящему, – императору досадно, неоправданно, зачем? Потом серьёзней, встал с ложа, надел халат. Очевидно, очень серьёзно. Смотрели с Воейковым карту. Кратчайшим путём через Тосно в Царское можно не попасть. Успеть проскочить до Чудова, а потом свернуть на Новгород? Ах, удлиняется путь, отодвигается встреча с семьёй. Но Воейков доказывал, что и до Чудова двигаться опасно, что надо от этого места поворачивать назад.
Сов-сем назад?…
…Назад! О, конечно! Заколдованный сон, отлети с моих вежд! В последний момент решенья мужского и царского – вскочить! и ноги в сапоги, уже потом доодевая китель: да, возвращаться! В Ставку, конечно! Сколько часов нам гнать туда? Сколько мы потеряли? 22 часа сюда из Могилёва, 18 часов назад – сорок часов? Так ещё можно успеть! Остановки – только брать уголь и воду. Алексееву скомандовать: обеспечить безопасность линии. Даже не слать войска на Петроград – только выставить заградительные отряды по подкове, на всех линиях. Командующему Московским округом: не допустить заразы в Москву! Разобрать пути между Москвой и Петроградом! Хоть ни единого хлебного эшелона не пропустить в Петроград! Генералу Иванову – держать оборону Царского Села. Составить ультиматум и объявить им из Могилёва: всему Временному Комитету и всем зачинщикам явиться с повинной в Ставку Верховного! все бунтующие бездельные части: – в маршевые роты! Попляшет, кто у них там сейчас верховодит!…
…Назад? Через Бологое и Дно, лишь тогда на Царское? А ведь царскосельский гарнизон малочислен, как бы мятежники не захватили императрицу?…
Воейков: никогда они этого не посмеют!
Да впрочем, там и Иванов.
Ну что ж, назад. Обогнём через Дно. Снова в тёплую пододеяльную нежность, в спасительный сон. Завтра в Царском станет ясно, там решим. А пока – спать…
Пока на поворотном круге разворачивали паровозы – прошло ещё полчаса, и слух пришёл, верный ли, неверный, что мятежники уже в двух верстах от Малой Вишеры.
Возбуждённая свита открыто гудела, ощущая плечами и горлами страшную хватку мятежников: надо сговариваться с Государственной Думой! уступать! давать ответственное министерство! Что же думает, наконец, что ж упорствует Государь? Мы так все погибнем.
Но никто не посмел пойти высказать такое Государю.
Да ведь он и почивал.
А на перроне было морозно-преморозно, все расходились.
В половине четвёртого ночи первым отправили на юг царский поезд. Литерный Б – на двадцать минут позже.
И снова скользили синие поезда через тьму и снова просматривались всеми телеграфистами и стоокой революцией.
236
Они отказались идти в батальон, – но как же они представляли себе дальнейшее? Ну, сегодня ночью они рассчитывали пойти на Петербургскую сторону, там при 2-м кадетском корпусе жил отец их хорошего друга-однополчанина, можно было следующий день провести у него. Ну, ещё второй день. А дальше? Всё равно им некуда было идти, как в свой Московский батальон.
Вот что сделала с ними однодневная революция: выкинула их из армии, из полезных офицеров превратила в ничто, в никчемных, опасных, преследуемых людей.
Да неужели так теперь и установится этот обезумелый круг? Не может и неделю так существовать петроградский гарнизон, и вся армия, и вся Россия!
Ах, как пожалели они после ложной паники, что это не правда подошла боевая часть разогнать сброд по местам! Вот что б им одно сейчас – это помочь разогнать мятежную банду. Да где был тот генерал, который в них нуждался? Не звали их.
После совещания в Военной комиссии братья Некрасовы и маленький Греве стали что ж? – искать себе ночёвку в Думе. Даже подосадовали, что пошли на это совещание: успели бы себе лучше место захватить, уже в залах лежали солдаты вповалку. Впрочем, офицерам и надо ложиться из последних, когда уже спят, иначе стыдно.
Почему-то всем хотелось ночевать в Государственной Думе – не только тем, кто спасался, но и кто революцию делал.
Пришлось нашим офицерам проверять комнаты – так и заглядывать во все комнаты подряд, как и другие делали. Решились идти и в приличное думское левое крыло. Так же и здесь во всех комнатах люди укладывались на столах, на диванах, на составленных стульях и на полу. И солдаты тоже.
Наконец нашли не столь набитую комнату – «Секретарь Председателя Государственной Думы». Места были только на полу, рядом с солдатами. Ничего не поделать. У них же и научились: взяли от печки каждый по три полена и положили их под головы. Легли все трое рядом, не снимая шинелей, лишь расстегнув, тепло было. Братья по бокам, Греве между ними.
Одна лампочка оставалась светить на комнату.
Днём так хотелось спать порой, а тут не сразу и заснёшь: и внутри ещё всё ходит ходуном, и голод грызёт, и рёбра поленьев режут голову, и новое непривычное униженное положение.
Полушёпотом ещё поговорили. Всё не укладывалось.
Всеволод лёг на бок, деревянную ногу книзу, лицом к друзьям, – и тихо рассказал обоим:
– А вот, живёт в Угличе такой старик Евсей Макарыч. Много он читал Священного Писания и прошлой осенью предсказывал так: скоро наступят для всей России горькие времена-бремена. Люди будут тем спасаться, что надевать лохмотья и уходить туда, где их никто не знает. И будет голод много лет. И людей будут опустошать и уничтожать многими тысячами. Сначала будет плохо одним, потом плохо другим, потом плохо всем. И только седьмое поколение будет снова жить хорошо.
Да…
Теперь надо было заснуть, но не слишком надолго, не пропустить предрассветья, вовремя тихо уйти, иначе опять на сутки застрянут.
Но в чутком сне ещё раньше проснулись от сильного вздрога Греве.
Он – сидел, глаза его блуждали, отдышивался тяжело.
– Что с вами, Павлик?
Держался за бок, на лице страдание:
– Приснилось: всадили штык. Вот сюда.
237
Из своих злонесчастных тяжких позиций всё близ того же Стохода, где прошлым летом и прошлой осенью столько гвардейских сил было положено и уложено на приречных болотах, сегодня утром
