поблескивая котовыми очками на окружающих, – вдруг из коридора послышался радостный шум и сильный топот. Выглянули – это несли на руках и спускали на пол Керенского.
Празднично-измятый, как артист после триумфа, изнеможно-счастливый, он подошёл летящими шагами вплотную к Милюкову и даже не сказал, а прошептал на последнем счастливом выдохе:
– Можете объявлять!…
И этим слабым выдохом передал Милюкову избыток своего счастья – и теперь распирающий избыток счастья образовался у Милюкова. Он – переполнился, и уже не в силах был: стоять, откладывать, ещё чего-то ждать, – но, как от биллиардного шара биллиардный шар получив толчок, – твёрдо покатился вон из двери, по коридору и в Екатерининский зал, никого не взяв с собою в окружение, – в эту великую минуту никто не достоин был его окружать, разделить его исторический пик. (Только ранее распорядился, чтобы были в зале стенографистки). Даже не как биллиардный, но как воздушный шар, он вкатился в Екатерининский зал – и как-то без труда продвигался через густоту – туда, к возвышенной лестничной площадке.
Ощущая чувство истории – посмотрел на часы. Было без пяти минут три.
Что оказалось неожиданно: тут и до него шёл митинг, и кажется весьма левый, какие-то остатки фраз вошли ему в уши. Да, тут же и непрерывно тянулись всякие митинги.
Но вальяжную фигуру Милюкова заметили, его пропустили по первым ступенькам лестницы, – а предыдущий оратор то ли кончил, то ли уступил, но никто не мешал рядом, – и все толпящиеся тут вблизи с интересом смотрели теперь.
Ждали.
И Павел Николаевич тоже имел минуту осмотреться сверху. Ближайшие глядели со всех сторон на него, а дальше направленье голов расстраивалось, они смотрели во все стороны, кто и разговаривал, кто вдали и вовсе спиною, а там опять сюда смотрели. Много было папах, волынские бескозырки, матросские шапочки с лентами, и меховые пирожковые шапки солидных обывателей, а кто вовсе без шапок, тут было тепло, где-то группа курсисток, где-то дам, где-то простого звания, у дальних колонн стояли намного выше других, очевидно на диванчиках, – всё это было пестро, разнообразно, неорганизованно – но именно такое, каким и должен быть народ.
И по привычке к общественным выступлениям и легко беря объём зала, Павел Николаевич, и не прокашливаясь, заговорил громкозвучно:
– Мы, – начал он, никак не обращаясь, потому что никак не объединялся этот зал, «господа» как будто не подходили, «товарищей» он произнести не мог, – мы присутствуем при великой исторической минуте!
И замолк на секунду с закинутой головой, потому что эта секунда пронзила его.
– Ещё три дня назад мы были в скромной оппозиции, а русское правительство казалось всесильным. Теперь это правительство – рухнуло в грязь, – и торжествующе подумал, и добавил: – с которой оно давно сроднилось. А мы, – тут важно для силы добавить: – и наши друзья слева, выдвинуты революцией! армией! и народом! – на почётное место членов первого русского общественного кабинета!
Эти все последние слова он пропечатал, каждое выделяя отдельно, – и затем дал паузу для аплодисментов.
И как в толпе это поняли – так аплодисменты и отозвались. Публика сюда для того и пришла – слушать и аплодировать. Она и пришла наблюдать, разиня, за чудесами революции, – и вот величайшее чудо как раз и показывали ей сейчас. Слова приходили легко, сами нанизывались:
– Как могло случиться это событие, казавшееся ещё так недавно невероятным? Как произошло, что русская революция, низвергнувшая навсегда старый режим, – в этом уже Павел Николаевич не сомневался, – оказалась чуть ли не самой короткой и самой бескровной изо всех революций, которые знает история? – (Это-то уже видели все).
Чего не досказал за годы в соседнем официальном зале, теперь он мог сполна влепить старому врагу:
– Это произошло потому, что история не знает и другого правительства, столь глупого! столь бесчестного! столь трусливого и изменнического, как это! – Всё сильней отдавался залу его голос, всё больше оборачивались к нему и слушали. – Низвергнутое ныне правительство, покрывшее себя позором, лишило себя всяких корней симпатии и уважения, которые связывают всякое сколько-нибудь сильное правительство с народом!
Ах, как невиданно хорошо говорилось – не чикагским учителям на летних вакациях, которые слушают как экзотику, а к осени забудут, говорилось в своей завоёванной столице, – и летел Милюков над народом, над этими двумя, тремя тысячами голов, и удивлялся своему вдруг металлизированному голосу:
– Правительство – мы свергли легко и просто. Но это ещё не всё, что нужно сделать. Остаётся ещё половина дела – и самая большая. Остаётся удержать в руках эту победу, которая нам так легко досталась. А для этого прежде всего сохранить то единство воли и мысли, которое привело нас к победе! Между нами, членами
Очень хорошо он говорил, превосходно слушали, аудитория оказалась подготовлена свыше ожиданий.
– Будьте едины и вы… Докажите, что первую общественную власть, выдвинутую народом, не так-то легко будет низвергнуть!
Он говорил это с верой в толпу, и толпа ответила ему верой, шумными рукоплесканиями. Ах, как хорошо летелось над толпой, над Россией, над Историей!
– Я знаю, отношения в старой армии зачастую основывались на крепостном начале. Но теперь даже офицерство слишком хорошо понимает, что надо уважать в нижнем чине чувство человеческого достоинства. А одержавшие победу солдаты так же хорошо знают, что только сохраняя связь со своим офицерством…
Кажется, это место знали не так хорошо, даже некоторые были совсем не согласны. И в то время как одни продолжали похлопывать в каждой паузе, – другие стали кричать, и даже враждебно. А кто-то на весь зал отчётливо крикнул, несвоевременно и бестактно:
– А кто вас выбрал?
Павел Николаевич ещё не перешёл к составу правительства, Павел Николаевич думал бы ещё поговорить об обязательствах толпы перед свободой, – но этот бестактный выкрик сбивал его речь. И нельзя было притвориться, что не слышишь его, – так громок, это был не слушатель немудрёный, но митинговый завсегдатай, кузнечные лёгкие. Милюков быстро перебрался мыслями и без всякого смущения изменил речь:
– Я слышу, меня спрашивают: кто вас выбрал? – Он мог бы спрятаться за Думу. Но это уже стесняло его. – Нас никто не выбирал, ибо если бы мы стали дожидаться народного избрания, мы не могли бы вырвать власти из рук врага! Пока мы спорили бы о том, кого выбирать, – враг успел бы организоваться и победить и вас и нас! – Кажется, это он сильно и определительно сказал. И добавил эффектно: – Нас выбрала русская революция!
И – вздрогнул, как это внезапно и сильно у него сказалось, хоть поставляй в хрестоматию. Он искренно не вспомнил в эту минуту, что цель его всегда была избежать революции, – сейчас именно из революции он естественно возник и поднялся сюда.
Снова зашумели аплодисменты, а тот горлохват не нашёлся. Да и кому не закроет рот исторический процесс?
– Так посчастливилось, – (им, массе посчастливилось), – что в минуту, когда ждать было нельзя, нашлась такая кучка людей, которая была достаточно известна народу своим политическим прошлым и против которой не могло быть и тени тех возражений, под ударами которой пала старая власть.
Сантиментальные нотки всегда нравятся всякой толпе:
