груди Родзянко.
«Тяжёлое переходное время кончилось. Народ совершил свой гражданский подвиг и свергнул старую власть. Неизбежное замешательство приходит к концу. Граждане страны! А в первую очередь граждане взволнованной столицы!… Вернуться к спокойной трудовой жизни. Временный Комитет Государственной Думы назначает Главнокомандующим войсками Петрограда и его окрестностей…»
Всё так, всё очень хорошо. Но не хватало какого-то последнего торжественного аккорда. И, потолкавшись по тесным комнатам, Родзянко понял и приписал:
«4 марта назначить парад войскам Петроградского гарнизона…»
Несколько огорчало Председателя, что союзные послы искали сношений не с ним, но с рождаемым правительством. Однако у Родзянко оставалась важнейшая связь – с великим князем Михаилом, которому с часу на час предстояло принять в свои руки Россию. С того вечера, как виделись, великий князь застрял в Петрограде и скрывался на тайной квартире. В решающие часы он нуждался в духовной поддержке!
Сколько мог в тесноте, Родзянко отъединился, чтоб не заглядывали ему в бумагу, и написал его императорскому высочеству для передачи с верным человеком.
…Теперь всё запоздало…
(Как и назначение самого Родзянко, которое ещё месяц назад могло спасти страну).
…Успокоит страну только отречение от престола в пользу наследника – при вашем регентстве. Прошу вас повлиять, чтоб это совершилось добровольно, и тогда сразу всё успокоится. Родзянко не очень полагался на Гучкова: Гучков вспыльчив, и враждебен Государю, и может только напортить. Это была плохая мысль – посылать во Псков Гучкова. А у великого князя, конечно, нет сейчас прямой связи с державным братом, но быть может сумеет телеграфировать ему как-то косвенно? или послать записку с оказией? А – утверждался Родзянко окончательно: никакого другого выхода для России, как отречение Государя, – нет. Расходились волны народные!… (Да если угрожали растерзать самого Председателя!…)
…Я лично сам вишу на волоске и могу быть каждую минуту арестован и повешен. Не делайте никаких шагов и не показывайтесь нигде!…
Упаси Боже, не растерзали б и великого князя.
…И знайте: вам – не избежать регентства. Эта тайная близость со вступающим монархом душевно укрепляла Родзянко.
337
Государь отдал своё отречение в чужие руки. Им первым, трём случайным генералам, он открыл и отдал своё намерение, не посоветовавшись ни с единой живой душой.
А душа требовала – поговорить с кем-то же своим. Подкрепиться.
А своего – никого, никого не было вокруг.
Да истинно-то своих у него было два-три человека, семья. Но он был от них отрезан.
Нет, тёплый и преданный был один человек – Фредерикс, о котором Аликс уже не один год сердилась, что он выжил из ума и опасно не соответствует своему месту. Но Николай не любил увольнять старых верных слуг и чувствовал к Фредериксу нежность.
Теперь он его позвал. Согбенный древний старик со слезящимся взглядом пришёл тотчас. Да ведь у Фредерикса было своё горе: пришло известие из Петрограда, что дом его сожжён, а о семье ничего не известно.
И первое, что Государь спросил: ничего ли нового о семье?
Фредерикс печально покачал преклонной головой.
Ему было разрешено в присутствии Государя сразу садиться – и он сел.
И Государь медленными фразами, с перерывами, ещё сам как о новом и может быть даже не свершившемся? – стал ему объяснять.
Что – вот так… Что – если армия тоже за это… Все – отступились. Другого выхода не было.
Жёлто-седой старик с усами, всё ещё расторченными, следил потухшим взглядом – и вдруг глаза присветились, голова затряслась сильней, губы зашевелились, и вышел хрип:
– Я не верю, Ваше Величество. Николай растерялся:
– Но это так, граф, увы.
Голова Фредерикса тряслась в виде отказа, как бы он отрицал:
– Нет. Не ожидал. Что доживу до такого ужасного конца…
Николай почувствовал как обвал в груди: что он, правда, наделал?!
А голова Фредерикса тряслась теперь утвердительно:
– Зачем я ещё жив? Вот что значит пережить самого себя.
А ещё же теперь судьба наследника, совсем уже непонятная. Николай почувствовал слезы в глазах и не мог говорить.
Неужели Господь покинул…? Тогда нечего и сопротивляться. А отдаться воле Божьей.
Но тут доложили, что генерал Рузский снова просит его принять. И Государь привёл глаза в порядок.
Что такое?
Тот же нервно-механический генерал вошёл, со своим ровным четырёхугольным бобриком седо-белых волос и проволочными очками.
Вот какая новость: пришла телеграмма из Петрограда, что во Псков к Его Величеству выезжают делегатами члены Государственной Думы Гучков и Шульгин. (Гучков – не член был Думы, но сейчас никто не заметил этой разницы, естественно он был из той компании).
Так вот Рузский вернулся из своего вагона. Он ещё не успел отправить царские телеграммы – и отправлять ли теперь в Петроград, если оттуда едут?
Сердце Государя крупно забилось радостью. Он снова поднимался из колодца: лишь сейчас почувствовал, сколько он уже успел отдать! Едут? Ехать могут – только на переговоры. Значит, какие-то изменения в Петрограде к лучшему. Ещё может быть и не придётся столько уступать!
(И даже то, что едет именно Гучков, не легло в эту минуту камнем. Гучков, разгласивший в газету интимные высказывания Государя, Гучков, которому Государь через Поливанова передавал, что он – подлец, которого не узнал на прощальном приёме 3-й Думы, – сейчас, едущий с доброй вестью, как-то смягчался и отчасти прощался).
– Совершенно верно рассудили, Николай Владимирович, – обрадовано отвечал Государь. – Теперь зачем же посылать? Подождём. – И, хотя это было вполне естественно и законное право его, а сказал со стеснительностью: – Тогда пожалуйста… телеграммы мои верните…
Рузский полез в тот же боковой карман кителя, куда он положил телеграммы, вынул – и вернул.
Но! – это была одна только телеграмма. Государь развернул: в Ставку. А второй, к Родзянке, не было.
Но они же были вместе у него в одном кармане, и даже кажется, в одном сгибе, – а теперь второй не было?
– Вы… ошиблись, Николай Владимирович. Мне нужно и вторую, пожалуйста… – Но тут подумал, что это могло быть не случайностью, и голос его опал в застенчивость. Государь всегда терзался, когда бывало похоже, что собеседник может совершить бестактность. Неужели Рузский нарочно разложил по двум карманам, чтобы не ошибиться, вытягивая?
Но чтобы разговаривать с думцами, Государю нужно было именно родзянковскую назад.
Рузский вскинулся твердовато, выставил кругляшки очков:
– Ваше Величество, я чувствую – вы мне не доверяете!
Государь пришёл в ещё большее смущение.
Да главным образом – за Рузского:
– Нет, почему же… Что вы… Вполне доверяю… Но просто…
Начать перекоряться со своим генералом – была бы потеря достоинства.
