а неужели вы сделали больше, чем столичный гарнизон? – и тогда опять спорить, и переписывать, и пропал весь эффект. Но к его радости – смолчали. А дальше стояло: «Общественный кабинет из лиц, заслуживших доверие страны своей прошлой деятельностью», – и тоже смолчали. Значит, список уцелевал. И только:
– Так не забудем, Павел Николаевич, припишите сейчас своей рукой.
Очень не хотелось Милюкову, усами пошевелил:
– Совершенно излишнее недоверие.
И приписал, макая в тяжёлую чернильницу:
«Временное Правительство считает своим долгом присовокупить, что оно отнюдь не намерено воспользоваться военными обстоятельствами для промедления в осуществлении реформ».
– И мероприятий, – добавил Нахамкис.
– А – литературно это будет? Можно так выразиться? – реформ и мероприятий?
– Можно, – уверенно клал лапу на документ Нахамкис.
– Можно, – сказал Гиммер. – Мы все трое – писатели, и с достаточным опытом.
Вот и всё. Теперь собрать подписи всех министров – для торжественности, как клятву, и Родзянки тоже. Вот и всё. (Они все уже не видели, забыли, что этот документ начинался как объявление думского Комитета – а теперь кончался от имени министров: неизвестно, что ж это и получалось).
Но тоном необязательным, полуделовым, всё-таки Гиммер повторно укорил Милюкова:
– Хоть образ правления мы вам сняли, а зря вы, Павел Николаич, с монархией выскочили? Осеклись.
– Нисколько, – конечно возражал, конечно на своём Милюков.
– Да я вам скажу из своего опыта, – важничал Гиммер. – Вот сейчас, недавно, я выступал перед большой толпой. Встречали меня прекрасно, всё время одобрительные крики. Тем не менее потом стали выкрикивать насчёт династии – и уже совсем другим тоном. Это – вы их перебудоражили, Павел Николаич.
Правда, откуда же взялось? Ни вчера, ни позавчера об этом, как будто, никто и не вспоминал, никто и не кричал. Получалось, правда, так, что всё – от выступления Павла Николаевича? Но и нельзя зажмуривать глаза на будущее: без продолжения монархии не получить и нормального конституционного развития.
– Ну конечно, – предположил Милюков, – солдатам может показаться опасным возврат всякого царя. Как бы ближе к наказанию за восстание. Надо разъяснять, что это не так.
А Гиммер во-первых знал, что сейчас уже пишется ядовитая статья в завтрашние «Известия» против милюковского выступления. Во-вторых, он и сам не сконцентрировался на этом вопросе раньше, не придал такого важного значения: вопрос о реальной власти разрешался и независимо от судьбы Романовых. Да Совет был обеспечен от неожиданностей пунктом об Учредительном Собрании.
– Неужели вы надеетесь, – усмехнулся Гиммер и худые щёки его втянулись, – что Учредительное Собрание оставит в России монархию? Да все ваши старания пойдут прахом всё равно…
Показалось, что Милюков как будто чуть надувается: приподнялись его щёки, усы:
– Учредительное Собрание может решить что угодно. Если оно выскажется против монархии – тогда я могу уйти. Сейчас же – я не могу уйти. Сейчас же, если меня не будет – то и правительства вообще не будет.
Посмотрел на Гиммера, посмотрел на Нахамкиса. Достаточно предупреждая.
А про поездку Гучкова они, видимо, не знали и до сих пор! – неужели бы промолчали? Так выигрывалось время. А через несколько часов Михаил уже будет регентом, и Россия станет перед фактом. А не будет монарха – то, по сути, кто же претендует стать самодержавной властью? – да Совет: ведь он, вот, ставит условия существования правительства, он будет его контролировать.
Да, так что же со встречным заявлением ИК? На трёх разных бумажках начерно три разных абзаца – и теперь опять взаимно оспаривать и переписывать начисто? Уже надоело, и нетерпение было, особенно у Павла Николаевича: скорей оглашать, да начинать полноценную деятельность. А вот что. Так как в комнате имелся клей – то просто склеили эти три листа бумаги разной ширины и разными почерками. Первым пошёл абзац Нахамкиса, вторым – абзац Гиммера, а третьим – Милюкова. И всё это вместе будет называться «От Исполнительного Комитета СРСД».
Теперь оставалось: на милюковском чистом листе собрать подписи членов первого общественного кабинета и Родзянки (Милюков расписался первый), да перестукать на машинке, да отправлять в типографию, чтоб успело завтра… в газеты? но газет нет… Чтоб успело в «Известия» всё того же Совета депутатов. И – прокламацией для расклейки на улицах. Все трое встали – и Нахамкис неожиданно обнял Милюкова, даже как бы прислонился поцеловать. (Милюков с горечью сообразил, что, значит, он что-то пропустил, проиграл). Нахамкис ушёл. Милюков собирал подписи министров, Гиммер наблюдал. Очень значительно, вальяжно уселся и расписался Родзянко – как будто его подпись только и решала всё. Он доволен был очень, что договорились. Он хотел, чтоб это скорей.
Потом Гиммер унёс всё в печать.
А Милюков обдумывал. Да, очевидно, он принял слишком тяжёлые для правительства условия. И, да, может быть за министерскими расчётами он упустил, что ещё резко может всплыть монархический вопрос. Пожалуй, да, не следовало сегодня объявлять это вслух. Но всё шло регулярно и неизбежно. Через несколько часов Михаил будет регентом, и вопрос исчерпается.
Тут подскочили к нему английский и французский корреспонденты: ведь Европа, ведь союзники хотели и имели право знать, что происходит в туманном и огненном Петербурге.
И всем сердцем любя союзников, Милюков дат им первое правительственное интервью:
– Народный гнев был такой силы, что русская революция оказалась едва ли не самой короткой и бескровной в истории. Нынешние великие события увеличат народный энтузиазм, умножат народные силы, дадут им, наконец, возможность выиграть войну.
– А какова будет судьба монархии?
– Новое правительство считает необходимым, чтобы регентство было временно возложено на великого князя Михаила Александровича. Таково наше решение, и изменить его мы не считаем возможным.
(Пока напечатают в Европе, пока вернётся сюда, а дело уже сделается).
345
Только в книгах можно было читать о таких моментах, никогда не мечтая попасть в их сладостно- ужасный водоворот. И редки те счастливцы на целую жизнь, отмеченные богами, кому удаётся пальцы свои приложить к величайшим событиям истории. Шульгину досталось вот уже два, самых крупных: позавчера без выстрела овладеть русской Бастилией, сегодня – ехать к императору за отречением. Это не только станет достоянием твоих внуков, не только твои знакомые ещё много лет будут расспрашивать, но войдёт в учебники, хрестоматии, изобразится в рисунках, как во все великие революции.
Здесь, вблизи, видишь тысячерылую чернь, грязь и мразь, несёшься по этим жутким извивам, – что делать, пусть и они! Ты должен готов быть растерзанным в любую минуту – но и надо признать, как легчают ноги, как будто отчасти летаешь, надо признать.
Упоённый этой необычностью, для себя – Шульгин ничего не хотел. Он – и не вошёл в правительство, взяли кого-то другого, и неважно. Он и сейчас хотел не славы, а только соучастия в трагической и великой минуте.
Как падающая звезда прочерчивает небо сияющей чертою, так пронёсся и ком событий по русскому небу, и Шульгин упоён, что и ему доводится там быть сверкающей искринкой. Он не вошёл в правительство, но – да здравствует новое правительство, и будем все поддерживать его всеми силами, ибо враг у ворот России. Если мы мощно поддержим эту горсточку отважных людей из Таврического дворца – мы спасём страну.
Пусть это странно, оглушительно и ново – что будет с нами самими. Не время задумываться, не будем задумываться, будем верить!
Мысль отказывалась охватить! Ещё четыре дня назад, в воскресенье, когда так таинственно замер и так
