события. И выслушивал Епифановну: как в трактирах стали еду хватать, не платя, растащили припасы из колониальной лавки на Большой Никитской, разграбили булочную на Тишинке, разгромили часовой магазин на углу Большой Грузинской и Тверской. И про обыски вооружённых солдат по квартирам. И сам от Малого Власьевского прошёл один раз к Пречистенским воротам, другой раз к Арбатской площади, – но и на улицах, в опьянённой толчее, не покинуло его ощущение, что это всё, происходящее внешне, – не главное.
Что главное Павел Иванович мог разглядеть, понять и в своей дряхлой хоромине, не выходя и даже газет не читая, – лишь освободив простор своей мысли и прочитывая резной потолок.
Нужна способность понимать жизнь в самых основных, простых чертах. Может быть, это и есть лучший дар старости.
В государствах, как и в жизни отдельного человека: всё приходит и уходит – хлыном. Было – несметно, и вдруг – ничего. Человек живёт и государство живёт – в видимом здоровьи, и сами не знают, что они – уже при крае.
Да, когда-то он тоже думал, что если б только установить республику, рассвобождённый государственный строй – и – и – что? Что может политическая ежедневная лихорадка переменить к лучшему в истинной жизни людей? Какие такие принципы она может принести, чтобы выйти нам из душевных страданий? из душевного зла? Разве суть нашей жизни – политическая?
Так и его общественная деятельность прежняя – была сплошной ошибкой.
А ошибку нынешней он поймёт когда-нибудь потом?
И как же переделывать мир, если невозможно разобраться в собственной душе?
Тут услышал он: благовест?…
Не звон отдельной церкви. И не размеренный печальный великопостный зов к утренней службе, да уже и время было не то. И – не церковь Власия рядом, она молчала. Ни – Успения на Могильницах, ни – Николы в Плотниках, ни левшинского Покрова, – их всех Павел Иваныч и при закрытой форточке различал, по звуку и по направлению.
Но – сильный благовест шёл. Но бил – не меньше как Иван Великий.
Необычно. Совсем неурочно. Павел Иванович спустил ноги в мягкие туфли, надел халат со спинки стула. И подошёл, открыл первую форточку, и вторую.
Да, бил Кремль. Во многие колокола. И, как всегда, выделялся среди них Иван.
За шестьдесят лет жизни в Москве и в одной точке – уж Варсонофьев ли не наслушался и звонов, и благовестов? Но этот был – не только не урочный, не объяснимый церковным календарём, – утром в пятницу на третьей неделе Поста, – он был как охальник среди порядочных людей, как пьяный среди трезвых. Много, и бестолково, и шибко, и хлипко было ударов – да безо всякой стройности, без лепости, без умелости. Это удары были – не звонарей.
То взахлёб. То через меру. То вяло совсем и перемолкая.
Это были удары – как если бы татары залезли на русские колокольни и ну бы дёргать.
Стоял Павел Иванович под форточкой – и слушал в изумлении. Как эти звонари прорвались на колокольни в согласное время и что хотели так несогласно выразить – можно было догадаться. Но – как это слышалось исконному москвичу?
Близкие малые церкви так и не вступили ни одна. Но из дальних – какие-то поддержали. А простоял Варсонофьев минут десять – и гунул главный колокол Христа Спасителя. А за ним посыпалась и дробь перезвончатых. И такая же бестолковая.
Стоял, стоял, стоял Павел Иванович. И не только напрохладел, а обняла его великая тоска.
Или даже – разорённость.
Как в насмешку надо всеми его раскаяниями, обдумываниями, взвешиваниями, – хохотал охальный революционный звон.
И ещё меньше теперь можно было понять в пути России. И в собственной жизни.
363
Ещё вчера солнце было – её.
А сегодня – нет, ушло.
Ушло всё прекрасное волнение, вся переполненность восторгом. А взамен – тоска, обида заложили всю её.
Нет, нет, Ликоне – не плохо! Ведь у неё были эти невозможнейшие шесть дней. И их никак нельзя отобрать.
И даже боль после него – прекрасна.
Но что произошло с ней самой? Кажется – это была не она.
Она совсем не помнит встречи.
Всё, что хотела объяснить, – она ничего не объяснила: всё её прошлое вдруг стало мелко и ненужно рядом с ним. Рядом с ним – она сама не вспомнила своих разочарований, своих страданий.
Вместо этого – он был рядом и всё заполнял.
Она – ничтожная перед ним девчёнка, и он прав будет, не оценив её, пренебрежа.
Не поняв.
Бросив.
Один раз в жизни уже было так: она всё принесла, а оказалось ничто не нужно.
Нет, она сама виновата! Она – онемела, была не она.
И вышло – просто побаловался?…
А теперь: ещё раз они будут ли вместе, чтоб исправить?
А на улицах – этот толповорот, дикое красное и песни, чему-то все рады.
А тёмные театры – как погребальные залы.
Да – будут ли они ещё раз вместе!?!
Милый! Не уезжайте! Милый! Будьте со мной ещё раз один
Я обниму вас – как никогда-никогда!
Боже, какая ночь!… Двух таких ночей не бывает в человеческой жизни!
Вся ночь – без сна, но какая возвышающая памятная разбудоражная ночь счастливого завершения Великой Российской Революции!
Уже к вечеру было понятно, что во Пскове решается нечто, и Непенин послал через Ставку свою телеграмму в поддержку отречения, даже преувеличил, по мнению своих штабных, что он с огромным трудом удерживает флот в повиновении, – большая часть флота держалась спокойно и благородно, – и что вне отречения грозит катастрофа с неисчислимыми последствиями.
Послал телеграмму – и всё кануло в ночную тишину, и всё не верилось, что развяжется благополучно. В час ночи, перетолковав, перетолковав, расходились спать – и тут пришла телеграмма, что Манифест об отречении подписан царём!!!
И так, без ночи, открылся сразу опять день, уже следующий. Команды спали, на тёмных корпусах кораблей горели малые дежурные лампочки, не светились иллюминаторы дредноутов и линкоров, спала и команда «Кречета», кого не разбудили сами телеграфисты, – а князь Черкасский и Ренгартен пошли в каюту к Адриану – поздравлять! Позвали б и Щастного, вполне уже своего, но он вечером уехал в Петроград представителем флота.
У Непенина нашлась бутылка шампанского. Втроём, в каюте, и пили, – не шумя, с голосами переволнованными, но негромкими. За новую Россию! За новую эру! Какая ослепительная заря свободной просторной великой русской жизни!
