425
Дневная встреча с Мама вместо ожидаемой тихой радости успокоения сразила Николая. Едва он вошёл к ней в вагон с холодной ветреной платформы и потянулся обнять её, ища материнского сострадания в несчастьи, уже он был поражён её строгим и даже безжалостным видом. Он не помнил её такой безжалостной, разве когда хотел отставить Столыпина, а она не допустила.
И с первых же слов Мама уверенно впечатала ему, что он совершил страшнейшую ошибку. Она абсолютно была убеждена, что всё понимала ясно. От большого волнения перейдя на немецкий язык, внушала ему, что он и вообще не смел отрекаться, к этому не было никакой почвы, и уж вовсе не имел права отрекаться за Алексея и не смел перегружать Михаила внезапной ответственностью, от которой сам давно его отучил. И вот – обрушилась вся династия! Он обрушил и погубил дело своего великого отца. И своего деда. И своего непреклонного прадеда.
Боже мой! – всё вновь опустилось и оборвалось в Николае. Только-только стал он возвратно обретать жизненную силу, Только-только в ноги его стала возвращаться способность стояния, – и снова одним ударом смято, повалено всё. Он надеялся укрепиться от Мама, что она поможет ему затянуть душевную рану (а он потом поможет Аликс), – и вот новая рана.
Погубил династию? Он не думал так. Династия – ещё может вернуться, тот же и Алексей, Божьи чудеса неисповедимы. Николай охватывал другую сторону: через своё отречение он искал всеобщего примирения в России, как избежать кровопролития…
А вдовствующая императрица, оком своим и покойного Отца, видела только: он обрушил трон Отца! он обрушил династию!! И с ней – Россию!
Но не Россию! но не Россию! – умолял Николай. Боже мой! только-только создалась первая живительная плёнка вокруг измученного сердца! – и всё опять раздиралось. Едва-едва он стал выбираться из отчаяния – и снова был ввергнут туда же.
Но даже поговорить, но даже сесть, выслушать, очнуться – были они лишены. На платформе у поезда стояли встречающие – и было бы странно слишком долго к ним не выйти. А дальше – уже был назначен завтрак в губернаторском доме, и нельзя было менять распорядка, надо всем ехать туда. Теперь часа на полтора были закованы их лица, чувства и речь, всё уходило вглубь.
И сухонькая семидесятилетняя старушка, сохранившая и стройность узкой маленькой фигуры и обворожительную улыбку, обходила строй встречающих, и сын следовал за нею невозмутимо, со светлыми глазами, так что никто не мог проникнуть в трагическое их состояние.
И потом в автомобилях. И потом за завтраком. И при посторонних говорить и улыбаться так, как надо. А в голове – смятенная буря: так что же? так что же теперь?!…
Страшны для нас даже не столько происшедшие события, а – на сколько мы в них виноваты: самые мучительные терзания – от своей вины, а не от беды. Теперь Мама открыла Николаю его вину.
Так – что же теперь?? Боже! Снова разверзлась перед Николаем своя растерзанная, и всё ещё не находимая, но очевидно содеянная ошибка: он – мог бы? он – мог бы остаться русским царём? Он – сам неосторожным поспешным движением сбросил с себя корону?…
Но – как?… Но что же он должен был делать во Пскове?…
Это – разрывало.
Только после завтрака остались с матерью наедине – и снова в эту боль. И хуже – в долженствование!
Со своей постоянной напряжённой силой убеждения настаивала теперь Мама, что терзаться – это мало, но он –
О, размозжающий безжалостный долг!… Но – как это возможно?… Но ведь это теперь никак не возможно!…
Невозможно себе – значит Алексею. Ведь он даже не пробовал этот шаг. Отчего бы и не удалось? Ведь трон пустует.
Перебирали пути. Хотя не находили. Мама считала, что с самого начала, если уезжать из Ставки, – он должен был ехать в центр своей гвардии, в Луцк, а не в Царское Село. (Упрёк.) И даже сейчас не поздно, гвардия ему верна!!
Но – как теперь выехать? Но это совсем неудобно!
Долго сидели. Путь – не находился. Но и верно же: поскольку никто трона не занял, и никто на него не претендовал – эта задача была не невероятная: возвратить трон Алексею. Алексей-то – не отрекался! Он – законный наследник, которому уже давно присягнула вся армия – и он не отрекался! Да вся армия будет в восторге! – она обожает наследника! И даже, после отказа Михаила, это был вполне естественный шаг – снова к Алексею.
Расстались с Мама до вечера. Николай остался, обещав ей начать предпринимать. Такой резкий ветер, не поехал на обычную автомобильную прогулку, только ходил по садику, обдумывая.
О, как давила необходимость действия, когда он так надеялся отдохнуть душой! Даже сегодня утром он, кажется, был счастлив – по сравнению с нынешним несчастьем действовать!
И – как действовать? Как даже – приступить? К кому обратиться?
Единственная связь с миром у Николая осталась – только генерал Алексеев. Только через Алексеева он мог.
А вот как: он и отрёкся через телеграмму и через телеграмму же можно это исправить! Вот и всё: послать телеграмму главе нового правительства Львову, Государем же и назначенному: о том, что он переменяет своё первоначальное решение и передаёт престол не Михаилу, а Алексею!
Простое и законное перерешение! Раз Михаил не взял – он передаёт Алексею!
Обдумывал ещё, возвращаясь в дом. Несомненно так. Даже это очень просто.
Из пачки чистых телеграфных бланков на столике взял один и написал от руки, князю Львову: что во изменение ранее выраженной воли он передаёт престол всероссийский сыну своему Алексею. И подписал, как всегда прежде: Николай. Николай такой – один, даже и после отречения.
И чем скорей действовать – тем лучше. Послать эту телеграмму – и сразу сознание, что сделал всё возможное.
Без сопровождения, как уже усвоил, и не надевая шинели, а в кубанской черкеске с башлыком, Николай пошёл в здание квартирмейстерской части.
Его никто не ожидал и не заметил, никто не встречал теперь перед зданием, он сам открыл дверь, сам вошёл, – только вздрогнул внутри дежурный жандарм, вскинул честь, – а Николай уже поднимался по лестнице.
Не застать Алексеева он не мог, Алексеев постоянно сидел на своём месте в кабинете и что-нибудь писал. Так и оказалось: сцепив очки с левого уха и наклонясь совсем близко левым глазом к бумаге, быстро писал.
Николай вошёл. Алексеев встал, поправляя очки.
До сих пор даже и нетрудно – а вот сейчас вдруг трудно: этому генералу, им же на это место поднятому, такому привычному, такому милому ворчливому, и в комнате, где они были вдвоём, с глазу на глаз, – просто протянуть уже написанную телеграмму почему-то оказалось очень неловко.
Николай замялся. Алексеев тем временем обошёл вокруг стола ближе. Недоуменно.
Чувствуя, что улыбается – и совсем не к месту, улыбкой, может быть, жалкой, Николай вынул сложенный вдвое синеватый бланк и протянул Алексееву застенчиво:
– Михаил Васильевич… Я – вот так решил… Я – перерешил… Пошлите это, пожалуйста, в Петроград…
Алексеев взял бланк, развернул, ещё подсадил очки, стал читать. И вдруг, по острому нахмуру его бровей и строгому взгляду – а у него, оказывается, очень строгий был взгляд, – Николаю показалось, что Алексеев гневается.
