Вдруг один коренастый солдат даёт прямо в генерала два выстрела из револьвера. Но ранений ещё не видно – и поток несёт уже раненного генерала к парапету набережной.
Генерал взмолился о пощаде. Но толпа уже пятится от него назад полукругом. Мгновенное молчание. Кто-то крикнул: «Пли!» Генерал сделал ограждающий жест одной рукой. Залп. Упал на бок.
Теперь, без команды, стреляли с азартом в лежачего. Рослый преображенец с румяным, почти девичьим лицом и улыбкой проверял на упавшем бой новенького охотничьего ружья, украденного из магазина.
Тут со стороны Троицкого моста подбегали матросы – и рикошетом от парапета двоих ранило в живот.
Убитого обыскали, добыли из кармана массивные золотые часы. Солдаты вчетвером раскачали труп – и перекинули его через парапет на невский лёд.
По Невскому перехлёстывает овация толпы. Это идут – одни офицеры, в несколько длинных шеренг, взявшись под руки, занявши всю проезжую часть. (Идут после собрания в Доме Армии).
На всех – красные банты. Некоторые смеются и кивают приветствующей толпе.
– Довольно, братцы! – кричит солдат с коня. – Теперя мы будем пить через соломинку!
Энтузиаст, раздавая прокламации:
– Надо чтоб и нам, и детям нашим было хорошо!
Ведут арестованного кавалерийского полковника. Невысокий, гибкий, в полном самообладании и сознании своего достоинства. И конвой молчит. И у встречных – ни насмешки, ни оскорбительного слова. Твёрдость уважается невольно.
Околоточный когда-то выселил еврея, квартировавшего без права жительства в Петрограде. Эти дни околоточный скрывался у себя дома, соседи знали, но не донесли, он смирный был. Сегодня тот еврей появился с милицейской повязкой и двумя солдатами, арестовал своего околоточного и увёл.
Квартиру председателя уездной земской управы обыскивали 8 раз – и каждый раз один и тот же человек, зовя новые партии солдат.
Из Калуги приехала мать молодого измайловского офицера, позавчера убитого у казарменных ворот. Она нашла его тело в чулане нагим: хорошо был одет, всё содрали.
И никто не помогал хоронить. Но улюлюкали из толпы.
Двигалась по Петербургской стороне, перетекая из улицы в улицу, громадная толпа. А впереди как предводитель – какой-то человек, вида обывательского, но увешан пулемётными лентами.
Флагов не было, речей не было. Так и двигались – молча, ничего не громя, сознавая свою силу, парадируя вместе со своим предводителем – и не открывая своего намерения. Грозно.
В Кронштадте из ворот корабельного завода среди дня, в необычное время, выходили рабочие – в давящей тишине.
Соединялись с матросами.
Из винного погреба ресторана таскали ящики с винными бутылями и били их во дворе, приговаривая: «Эта сивуха проклятая погубила нас в Девятьсот Пятом!» Весь снег во дворе залился вином, как кровью.
Растеклись по городу арестовывать офицеров – сухопутных и морских, сперва – кто был на суше. Ходили брать не стихийно, а по спискам – у кого-то заготовлены были списки офицеров.
Некоторых убивали тут же, в домах или в казармах, где заставали. Других расстреливали на Якорной площади. Третьих водили на край оврага, так чтоб они в овраг падали, куда уже и адмирал Вирен.
Штабс-капитан Таубе увидел среди пришедших солдат – своих, и громко спросил:
– Солдаты! Кто мной недоволен?
Все промолчали. Тогда повели его не расстреливать, а в тюрьму.
266
Этого великого князя до сегодняшнего дня мало кто и знал – только кто счёт им вёл, не путался в их генеалогии. Зато сегодня узналось его имя по всей столице и ещё бежало впереди него: Кирилл Владимирович! Ещё колонна его шагала, не дойдя до Шпалерной, а уже в Таврическом знали и ждали: великий князь Кирилл Владимирович ведёт в Думу свой гвардейский экипаж! (До сих не знали, чем он и командует).
Да ещё и примелькалось глазу шинельное солдатское сукно, серый цвет его с рыжинкой заливал все улицы уже до надоедности, – и радостно и грозно показалась чёрная матросская колонна, в чёрном цвете особенно чётко видно ещё сохранённое равнение, только ленты бескозырок отвеваются самочинно, да на всех неуставно, неровно раскраплено красным – бантами, уголками, по грудям, по оплечьям.
Великий же князь опередил колонну и в шикарном синем автомобиле с красным флажком прибыл в Таврический на десяток минут раньше – высокий, черноусый, со строгим, очень напряжённым лицом, с подсобным адмиралом, с малым эскортом матросов. На груди его морского пальто выдавался большой красный бант.
Родзянко (Кирилл телефонировал, что прибудет, и выводя колонну из казарм – вторично) – вышел встретить его в Екатерининском зале. Была, правда, густая толкотня, портившая торжественность, все теснились посмотреть.
Великий князь не привык к такой демократической толкучке, несколько ощипывался, но всё же придерживался революционной именинной осанки. И произнёс приготовленную тираду:
– Имею честь явиться к вашему высокопревосходительству. Я нахожусь в вашем распоряжении. Как и весь народ, я желаю блага России! Сегодня утром я обратился ко всем чинам Гвардейского экипажа, разъяснил им значение происходящих событий, и теперь могу с гордостью заявить, что весь Гвардейский флотский экипаж в полном распоряжении Государственной Думы!
Это всем понравилось, и нестройная публика вокруг крикнула «ура!».
Родзянко держался как большое каменное торжественное изваяние, постоянно готовое встречать парады и произносить речи. Через несколько минут с крыльца, возвышаясь и над Кириллом, он уже
