подрывает нас, что вы должны их уговаривать в нашу пользу.
– Господа! – перехватил сообразительный Павел Павлович, поправляя салфетку на груди. – Положение неприятное, конечно, но оно сложилось от неизбежного революционного хаоса, от разно действующих инстанций. Надо перетерпеть и перестоять этот короткий момент, – а уже дальше, уже вот начались все усилия к укреплению офицерства. Но и многое будет зависеть от вашего, офицерского такта. Вот – комитеты…
– Какой-то шестилапый зверь, – перебил полковник. – Как он будет в пехотном строю равняться?
– Но комитеты уже созданы, этого не повернуть. Пусть это зло – а в каком-то смысле может быть и добро? Они есть – так найдите к ним наилучшую линию. Если офицерский элемент стал бы умело направлять комитеты, то было бы отрегулировано бесформенное солдатское движение.
И ведь он искренне говорил, счастливый дар! Вот так они и в Думе говорят? – слышат ли сами себя? И сегодняшних своих крестьянских слушателей как они представляют? Или в тамбовском, тверском имении лишь неделю в год?
Военные стояли наотрез: нет, армия этого не переварит! Комитеты – это конец армии. Они уже кое-где лезут мешаться и в боевую деятельность. Сотрудничать с ними – исключено. Если уж упущено их разогнать – то надо их только обуздывать и не давать расти.
– Напрасно, о, напрасно, господа! – затронутый за важное, заволновался Павел Павлович и успевал всех собеседников охватить подвижным взглядом. – Из-за того, что политическая борьба в армии вообще нелепость, – нельзя офицерам сейчас от неё отказываться. Она уже всё равно началась – так надо войти в неё и спасти армию. Огонь, зажжённый декабристами, разве когда-нибудь погасал в офицерстве?!
Нет, глаза-таки его присверкивали по-якобински, это не почудилось. Ни к ладу, ни к ляду не приходились декабристы к сегодняшней обстановке.
Савицкий печально покачал головой:
– Господа, всё это мы переживали и в Девятьсот Пятом. Я тогда служил во Владивостоке. Сразу после октябрьского Манифеста исчезла всякая дисциплина и всякая связь в войсках. Солдаты везде стали подозревать ненавистную «белую кость», где её и помина нет. До того офицеры носили в кобурах белые перчатки вместо револьверов. А тут – стали бояться своих же солдат, и впервые вкладывали заряженные. Вы поймите этот вид нынешнего боя: столкнуться не с противником, а с бунтом собственных солдат. Если простая смена частей на позиции стала рискованной операцией. Если солдаты один раз узнали, что можно не подчиниться, – то как командовать? А уступать – тогда конец всему, станет не армия, а вооружённая толпа, страшнее для своей страны, чем для противника.
– Но надо смело вступать в комитеты, – не сдавался Тройский, – и направить их. Офицерство должно вступить в союз с лучшей частью солдатской массы!
Зоркий полковник налетел через стол со встречным:
– А вы – знаете эту лучшую часть? Где комитеты создались – кто в них? Фельдшеры, ветеринары да писари! – вот кого солдаты выбирают. В лучшем случае – прапорщики запаса да врачи, окопная интеллигенция. Они-то солдат и будоражат. И вот
– Но может быть, – мягкие ладони сжимал в примирение спорящих доброжелательный тамбовский помещик, – тогда помогут делу отдельные офицерские комитеты?
– А чем может заниматься отдельный офицерский комитет? Если солдатской массой будет заведовать солдатский комитет, а боевая и строевая жизнь ещё пока у командования, – что остаётся офицерскому? Разбирать внутренние офицерские дрязги?
– Но что же иное? Но что же тогда? – покидая тарелку, вилку, нож, всем огкидом в стульную спинку выразил разочарование Тройский. – Если вы вообще не берётесь сотрудничать с комитетами, то что же можно делать?
Савицкий подлокотил голову, тёр по темени:
– Эх, господа. А неужели вы не могли спросить армию, прежде чем совершать революцию? Как же штатские люди могли не посчитаться с нами?
– Так вышло само, господин генерал. Не поверите: мы проснулись – и не узнали Петрограда.
Начальник штаба пересек режущими глазами:
– А зачем вообще был нужен переворот? Что особенно плохого было раньше?
Это прозвучало как бы неприлично. Демидов вежливо промолчал. Тройский тоже сперва. Но пауза затянулась, и он сказал тихо, глядя в тарелку:
– Господа, к старому возврата всё равно нет. Хорошо или дурно, – надо примириться.
– Хорошо, а вот пишут: в Петрограде в руках Совета рабочих депутатов – тысяча двести пулемётов. Значит – нам, на фронте, пулемётов не дождаться? И почему в руках Совета рабочих?
Да видите, объясняли гости, запасных пулемётных полков, как вы знаете, во всей армии всего два, и оба перешли на сторону революции. И для её поддержки оба желают сохранить свои боевые силы в Петрограде.
–
Правительство? Правительство… Депутаты переглянулись, Тройский профортепьянил пальцами по скатерти и улыбнулся с тонкой остротою:
– Между нами, господа, Временное правительство – как хороши, как свежи были розы…
И – замерли те расплывшиеся контуры.
– А Государственная Дума?!
А Государственная Дума? Да вот, все мы в разъездах…
– … Вот, например, с присягой курбет: Совет рабочих депутатов опротестовал присягу, и она теперь, кажется, будет остановлена.
– Как? Как? – совершенно изумились офицеры. – А которые части уже присягнули?
– Которые присягнули, – перебирал Павел Павлович удолженными пальцами, как бы отряхая прах между них, – те возможно будут переприсягать, а возможно и так останется.
Вот это так! сотни тысяч солдат поднимали руку, крестились, подписывались, – а какой-то дрянной советик из шантрапы отменил её?…
Но и: что тогда остаётся от всякой присяги вообще? Армия без присяги?
Но, кажется, депутаты не слишком были отяжелены этим злоповоротом присяги: кажется, они уже понимали, что стольких сразу неприятностей не перенести, если не относиться к ним легче. Не посидеть, не посмаковать старого винца.
Савицкий сердито выдул сквозь усы:
– И вы думаете, в таком настроении можно наступать? Значит, кампании 17-го года нам уже и не взять.
Да что вы? Да что вы?! – огорчились депутаты. – А в Петрограде, наоборот, самые лучшие надежды!…
– А почему, вы думаете, солдаты так рады перевороту? Надеются: новое правительство быстро кончит войну – и по домам.
Да откуда ж это взяли? – изумлялись депутаты. – Да кто ж такое обещал? Это поразительно!
– А зачем же иначе переворот? Этого вы солдату не объясните. Если продолжать войну – зачем переворот? Всё, что солдат мог, – он давал его императорскому величеству и без переворота.
Уж не обижал до конца, не напомнил: ваше «горе тем, кто баламутит Россию» – не к вам ли первым и относится?…
Депутаты подавлены были выставленной им безнадёжностью.
– Так это всё потому, господа, – разводя, растопорщивая все десять острых пальцев, жаловался Павел Павлович, – это всё потому… Не в революции беда, а в том, что у русского солдата нет сознания родины. Если б они любили родину – они не поняли бы событий так извращённо.
– Нет, – возразил коллеге Игорь Платонович. – Родину, Русь – они понимают. Или во всяком случае понимали раньше. Ведь спасали ж её от татар, от поляков – сами, никакой интеллигенции ещё не было.