Лишась последнего стыда,
Старайтесь, господа!
… Большие барыши
Вас ждут за гнусную работу.
О ПРОВОКАТОРЕ ЧЕРНОМАЗОВЕ… Единоличным редактором «Правды» он никогда не был. Постоянно шёл разговор, чтобы сместить Черномазова. Всегда тяжело подозревать человека, который считается товарищем… Но улик не было… Недобросовестная травля буржуазной печати…
СМЕШНАЯ ПРЕТЕНЗИЯ. В травле против «Правды» ничем не брезгуют. Спрашивают даже: почему мы называем Петербург, а не Петроград? Николай II пожелал показать свой патриотизм и перекрестил. Этим он не победил немцев и не спас себя. Должны ли мы исполнять всякую его бесполезную затею? Наш Петербургский комитет не желает менять своё имя в угоду Николаю II. Неужели нет более серьёзного вопроса?
… «Правдой» получено приветствие от товарищей Н. Ленина и Г. Зиновьева.
597
Ещё десять дней назад Александр Фёдорович трепетал от гордости, что включён в правительство, и в драматически-мятежных языках пламени видел свое положение социалистического заложника среди буржуазных министров. Но за немногие дни он великолепно в этом правительстве освоился: Некрасов, Терещенко и Коновалов были его тайно-соединённые и во всём согласные друзья; Годнев и Владимир Львов, постоянно в себе не уверенные из-за своей правой принадлежности, голосовали всегда на стороне Керенского; сам князь Георгий Львов относился к Керенскому с растущим почтением, если даже не с услужливостью, – и Керенский уже ощущал себя как бы заместителем премьер-министра, второю фигурой в кабинете, – хотя, конечно, это место думал занимать Милюков да и Гучков. Керенский уж никак не был рядовой министр, и всего лишь юстиции, но уже – влиянием на князя Львова – приобретал как бы право
Правда, такое положение Керенского в правительстве объяснялось не только превосходством его личности, ещё не всеми усвоенным, но тем, что плечи его были нагружены доверием революционно- демократической общественности и всего Народа.
Однако это представительство от Совета, так полезное в первые дни, эта зависимость становилась Керенскому непереносима и даже унизительна, по мере того как росла развязность и претензии Совета. Если Исполнительный Комитет Совета значил больше, чем всё правительство вместе взятое, то что тогда был Керенский в правительстве и зачем? Уронил бы он себя, если б хоть раз отправился туда, на Исполком, тереться среди них и серьёзно отчитываться о правительстве. Как признанная любовь всей России, надежда её, многогласно выраженная, – Керенский бы наилучше всего теперь совсем отменил бы своё советское происхождение, смыл бы его с себя, оно его только суживало. Но это было невозможно при том, что Совет то и дело вмешивался в дела правительства, и надо было какую-то позицию занимать.
А теперь придумали ещё эту Контактную комиссию, и вот исполкомовцы приходили развязно, вчера уже второй раз, сюда, в тихий, сверкающий, золочёно-мраморный Мариинский дворец, – и разваливались в бархатных креслах выслушивать отчёт правительства и давать свои указания. Особенно раздражал Керенского презрительно-басовитый тон Нахамкиса, как он поучал министров о доминации Совета.
Защищался ли добросиятельный князь, что Временное правительство получает со всех концов России сотни телеграмм с приветствиями, благопожеланиями, обещаниями помощи и поддержки, -
– Да мы, – добавлял Нахамкис, – тысячи таких телеграмм получаем, и все требуют, чтобы мы забрали власть себе. Вы – только потому до сих пор правительство, что мы защищаем вас от масс, а они – желают вас убрать.
Как будто не личность энергичного мелькающего Керенского привлекла к правительству симпатии российских масс!
Но самому ему было неудобно о том возражать. Его позиция в Контактной комиссии оказывалась исключительно сложной, разодранной надвое. Он вообще избежал в ней числиться – потому что не мог же вступить в полемику против Совета на стороне буржуазного правительства, но и не разделял ни одной ноты Совета. Вчера он остался присутствовать на ней – как наблюдатель, как другие министры, – и сидел молча, с презрительно-прищуренным выражением. И внутренне корёжился от уступчивости размазни князя Львова.
Вчера заседали в большой комнате, с окнами на Исаакиевскую площадь. Сидели за подковообразным столом, правительство – по внешней стороне полукруга, Совет – по внутренней. Керенский – на самом краю, отдалясь, как если б он не имел отношения ни к тем, ни к другим.
Хотя уже отошло заседание правительства, ещё было не поздно. Но заседание Контактной комиссии изнурительно затянулось в споре об Учредительном Собрании.
Одна штора была не задёрнута, и виднелись огни «Астории», уличных фонарей, полная темнота там, где громоздился Исаакиевский собор, а иногда по площади проносились световые снопы автомобилей или покачивались точки свечных извозчичьих фонарей.
Собственно, обе беседующие стороны начинали понимать, что появлением Учредительного Собрания они обе отменяются. И поэтому спешить с Собранием не было выгодно ни одной из них. Но и много раз уже было заявлено, что война не мешает созыву. Однако если Львов смущённо оправдывался, что практически невозможно созвать в мае-июне, как обещали, чтобы приготовить абсолютно-демократические выборы, – значит, не раньше всё-таки осени, – Совет показно настаивал, чтобы летом.
Согласились, что должна выбирать и Действующая армия. Должны выбирать и женщины. Согласились, что подготовку выборов будет вести совместная с Советом комиссия. Но не сумел отстоять князь Львов даже – чтоб Учредительное собралось в Москве. А Нахамкис гремел не по-комнатному:
– Вы хотите увести Учредительное Собрание из-под контроля революционных рабочих Петрограда?
От безответственного его наседания Керенский внутренне извивался. Он уже понимал, как трудно устроить эти выборы, так легко пообещанные. И не видел, почему наотрез надо было отказывать Москве, где его принимали столь восторженно. И представлял, сколько ещё столкновений с Исполнительным Комитетом будет при подготовке.
Но его двойственное положение не давало ему возражать, и он молчал.
И только после заседания остался наедине с князем и резко выговаривал ему за недопустимую слабость.
Конечно, приходилось работать с тем правительством, которое составилось. Лицезреть вечно заспанного недотёпу Щепкина, рядом со Львовым. Приходилось терпеть недостатки и своих союзников. Например, Некрасов не делал ни одного сообщения, чтоб не клянчить повысить оплату кому-нибудь из своих подчинённых, ища у них популярности. То предлагал отменить закон о лиходательстве – чтобы дающий взятку не подлежал суду, тоже кому-то обещал?
