похоронными вздохами, в этой законопаченной комнатушке – как же тут выжить до утра?
– Жорж! Что случилось? – со страхом и не настойчиво спрашивала Алина. – Почему ты не смотришь на меня? Смотри!
Он – посмотрел. Как будто всё в нём болело, и губы не складывались в речь. И голос глухой-глухой, с переломами:
– Я… ты знаешь… я… ну, как тебе сказать…
Незапомненно давно у Георгия не выдавалось такого бесталанного дня. Каждое движение, каждое слово – с усилием. Как бы ему хотелось – завтра же и прочь, на поезд, в Могилёв! – нет, он должен был теперь заглаживать своё опоздание, испорченный праздник. И – ещё теперь жить в Москве. И о Ставке не посмел заикнуться.
Это первый раз в жизни досталось ему с женой – изображать, чего не чувствуешь. Всему как параличному – праздновать. Языком выговаривать, чего не было ни в груди, ни в голове.
Да один бы день – можно, но – всегда теперь?…
Невыволакиваемо.
Но было и совестно, и – жаль Алину. Он – искренне хотел быть сегодня добрым и внимательным. Но – мёртвый весь.
Жаль было её, а особенно остро стало жаль, когда она чуть не расплакалась над этим бурым рисом, не шедшим в горло, – неужели она не была достойна лучшего дня рождения?
Видел, что всё сползает и губится, – и ничего не мог исправить. Не было сил исправить свой вид, свой тон. (Мёртвый-то мёртвый – а в самой глубокой точке груди, уже не во всю грудь, – держал, сохранял Ольду, она тут в нём вилась).
Хоть бы отсюда в Москву вырваться вечером! – так нет, дождёмся славной погодочки.
Заперты в квадратной комнатушке, обречены быть вдвоём, вдвоём.
Такой мёртвый, что именно притворяться – труднее всего. Да и как же теперь – всю жизнь прятаться? Ведь от Ольды он ни за что не откажется – и, значит, всю жизнь вот так?
Да – спину бы разогнуть! Насколько бы благородней – сказать сразу, самому, и никогда больше не таиться!
Проскочила в голове эта вагонная история: как тамбовская Зинаида заставляла своего инженера с первого же раза – всё сказать жене! И как, ещё в вагоне, когда к Георгию ни с какой стороны не относилось, ему показалось правильно.
Что значит “принято”! В таких положениях извечно принято непременно лгать. А – почему? А насколько душе просторней: сказать правду – и распрямиться. Человек человеку – неужели не может сказать правду?
Так подошёл он всем чувством – но не решился бы. Если б уехали в город – обошлось бы. А когда их заперла тут непогода ещё прежде вечера, да Алина сама наступила с вопросами, а он представил, как неизбежно им сейчас вместе лечь…
Непроговариваемо языком это было, слов не найдёшь, – а ещё выступило: а
А – сказал.
Никакого нового выражения как будто не появилось в глазах Алины – ни “дальше, дальше!”, ни “молчи, не хочу!”. Только больше раскрылись – и принимали. Живые умные серые глаза, привычные к пониманию.
Полнообъёмно и он смотрел на жену (косым зрением ещё видел и свою шашку на стене).
Она не вскрикнула. Не исказилась. Даже не сморщила лба.
Улыбка! Улыбка недоумения растянула ей губы:
– То есть ты…? То есть она тебя…?
Что Алина не вскочила, не вскричала, не взбуйствовала – так пронзило Георгия, так расположило к ней, куда и девалось отчуждение этих суток! Он пересел к ней рядом, на её кровать, и разглаживал край волос на виске:
– Но это не значит, что я тебя разлюбил… Это – совсем не значит.
Боже, неужели так тихо обойдётся? Неужели так просто можно объясняться с разумными женщинами?
Алина мягко склонилась, склонилась – и головой на подушку.
Его рука и туда доставала. Он гладил ей плечо. Свежезавитые волосы. Новая, новая нежность к жене заливала его. Благодарность, что она может понять. Что за женщина! В каких высоких отношениях можно быть!
Нежное примирение как бы застигло их тут – и осенило.
Она заплакала. Но – тихо, покорно. Без взрыда, без упрёков.
– И неужели именно Петербург? – вдруг по-детски, тоненько пожаловалась Алина, первые её слова. – Город, где мы так хорошо с тобой жили? С которым столько связано?
В смягчающей тишине такое наступило облегчение сразу, такое облегчение – вседушевное, всетелесное, будто именно вот этой женщины, лежащей тут, он десять лет добивался, добивался, и наконец… Как опять любил её! Этой мёртвости его вчерашней, сегодняшней – как не бывало.
– Тебе – очень хорошо было с ней? – спросила Алина даже не шёпотом, а дыханием.
– Очень, – честно, просто ответил Георгий.
– Так – или вообще?
– Да и… вообще. Ярко.
Алина долго молча лежала, закрыв глаза. Пересев ещё ближе, он нежно гладил ей висок, задевая резное ушко, гладкую молодую кожу щеки.
Она – тонкая родилась. Тонкая.
Так тихо было у них, что через двойные стёкла слышались все завеванья там, снаружи, шорох крупы, ударяемой в окна.
– А что – вообще? – прошептала Алина, не открывая глаз. – Она играет на рояле?
– Нет, – смирно, тихо отвечал Георгий. – Но очень интересно толкует музыку, разбирается тонко. Вообще умная, широко образованная. – И незачем было больше, но его несло говорить об Ольде: – Сложная. Духовно-напряжённая. Не склоняется перед господствующими мнениями. У неё такие глубокие, самостоятельные взгляды на историю, на общество…
Этими открытыми похвалами он и себя защищал, оправдывал. Алина любит умных людей, а Ольда так блистательна! – не восхититься ею не может даже и женщина. Как легко, как ласково можно было бы жить на земле, если б люди немного больше понимали, принимали, уступали взаимно.
– Кто ж она? – так же тихо, ласково спросила Алина, уже открыв глаза, но не ища его взгляда.
Вот не думал Георгий. Не ожидал, что при начале же разговора будет прямо спрошено - кто? Не ожидал, но и от Алины ж он не ожидал такого смирения, такого честного желания понять. А уж если начал – рано или поздно всё равно назвать, почему не сейчас? Даже музыка была в том: назвать это имя вслух.
Но почему-то не выговаривалось. Что-то остановило.
Алина с подушки – глубоким, отплакавшим, спокойным взглядом изучала его.
Он опустил глаза.
Кажется, отвела взгляд. Щекой на подушке беззвучно лежала.
И сам додумывая, и вслух:
– Алочка! Я и мысли такой не имею, чтобы с тобой… расстаться… Я не… Но и… Мне по сути…
Он задумчиво гладил завиток на её затылке.
Она опять подняла голову. Никакого следа слез! – она ничуть не плакала сегодня! Гордое лицо её горело. Глаза были напряжены, полусмежены:
– Скажи, а Вера – знает?
Он удержался, чтобы не вздрогнуть. Совсем неожиданный вопрос. Веренька знает, понимает, конечно, хотя об этом прямо ничего не говорено. Знает! – но! укол в сердце: вот этого Алине
