нет, – а догадался.
– Откуда ж ты догадался?
Улыбнулся Чернега из-под толстых щёк, улыбнулся от избытка силы, здоровья, смекалки и сожаления, что не всем она дана:
– Перед начальством всегда смекай – где берег, где край.
ДОКУМЕНТЫ – 3
ЛИСТОВКА В МОСКОВСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ
Октябрь 1916
ТОВАРИЩИ СТУДЕНТЫ!
Гибнет вера в правду и разум. Гибнут надежды на прекрасную свободную жизнь. И о ужас! В этом торжестве смерти интеллигенция занимает первое место как обручённые на званом пиру.
Как обрадовались русские реакционеры, когда все их грехи умные головы свалили на Германию. Войну “за благо народа” превратили в неслыханное околпачивание и обирание народа до нитки. Товарищи студенты! Что же вы молчите? Довольно тешить себя мыслью, что вы – цвет народных надежд. В эти роковые минуты стыдно руководителям, учителям народа заниматься самоутешением, будто тасканием дров на спине, разгрузкой вагонов вы оказываете народу великую услугу. Народ столетиями ждал освободителей от тяжёлых оков, что они помогут расправить окоченевшие члены и укажут путь к светлой и радостной жизни. И вот они пришли в трагические минуты, согнули свои спины и начали таскать дрова, а тысячелетних рабов тем обрекли на убой. Пришли и с восторгом восприняли лозунг: “Всё для победы!” – и ничего для свободы…
Но народу не нужна та победа, которая превращает учителей народа во вьючных животных. Товарищи студенты! Вы учились учить народ. Укажите же ему путь спасения: мир и созыв Учредительного Собрания. Организуйте же народ от тьмы могильной к солнцу!!
57
А с утра настаивалась тягость, тяжеление самого воздуха в их двуоконном угловом номере на втором этаже. В одном окне – барахтали ветвями густые тёмные ели, в другом – хмурая осень, качанье голых веток, и от ночного сильного дождя – взбухший пруд.
Глаза Алины совсем переменились – такие твёрдо-блестящие, что стало даже не по себе встречаться с ними.
Она поднялась не убитая, не хрупкая, ничего не просящая, очень самостоятельная. Молча, в отчуждённой строгости, долго причёсывалась перед зеркалом.
Георгий совсем теперь сбился и не знал, как себя вести, как смотреть, как разговаривать. Потерян был ворожительный тон этих двух дней, а новый не определился. Проще всего – скорей в Москву, да в Могилёв, а постепенно, со временем, всё уложится. Только вот эти часы до отъезда как-то надо было…
Но Алина объявила от зеркала, что они остаются здесь ещё на день.
Не просила – объявила.
Дико! Оставаться было и совершенно незачем, и делать абсолютно нечего, даже и гулять по такой погоде. А говорить? – всё переговорено, при таких отношениях Георгию было нестерпимо задерживаться и в Москве, да сколько уже утекло, 18-й день в отлучке из полка, а ещё…
Да как осмелиться сказать ей про Могилёв?…
Но с таким уверенным значением, с таким сухо-блестящим выражением Алина объявила, что Георгию – виновному же, преступному же, мотавшему с Ольдою дни без счёта, – как было не уступить? Перед ним сидело живое страдание – из-за него, из-за любви к нему, вызванное им, – а он бы теперь заикался ей о службе?
Итак, приходилось начинать длинный, пустой, бессмысленный день.
Закурил.
Пошли завтракать.
Чего Воротынцев никогда не делал – взял к завтраку вина. И чего Алина никогда не делала – стала пить. То – позапозавчера? – именинную рюмку заглотнула, морщась, – а сегодня! свободно опрокинула, недобро блестя глазами:
– Умирать, так с музыкой!
Его брови вскинулись. Это было только расхожее выражение, конечно. Никакого буквального смысла она не вложила? Нет, сама прислушалась, как это прозвучало. И:
– Мне тетерь легко стало думать о смерти. Ты когда-то писал с фронта что-то в этом роде.
Ого! Георгия захолодало. А она сама налила из графина, выпила вторую.
И – опять к тому же, как оса летит впиться, но – тоном лёгким, с вызовом:
– Скажи, а можно – я кончу с собой? Ты не будешь возражать? Вам будет хорошо.
Это был только дерзкий вызов, конечно. Но:
– Алина, – с трудом продохнул Георгий, – ты…
Да-а, объяснение набухло за ночь, как этот пруд, и пошло подтапливать. Нет, не кончилось так просто.
Опять потянулась за графином. Он накрыл её рюмку ладонью. Она взяла пустую свободную – и налила, переплеснув на пол.
– Теперь – надо! – с упрямым блеском в глазах. – Теперь – буду!
А омлета – не ела.
– Так ты говоришь: ярко?
Он не понял. Не сразу.
Сощурилась:
– Скажи, всё-таки, объясни: чем именно она тебя так обворожила, что ты в несколько дней сгорел? Чем так притянула?
Он встретил её грозный блеск – и опустил глаза.
Алина выговаривала с готовностью, с заботливостью:
– Сложная, духовно-напряжённая, не склоняется перед господствующими мнениями, это и заметно. А – что ещё? Скажи.
Да ещё сколько можно было сказать.
Молчал. Опустил голову.
– Да она просто чудо! Да кто ж она?
Добирал последние неуследимые крошки омлета.
– Фу-у, как ты боишься её назвать! Отчего ты такой трус? И она такая?
Вино быстро действовало. Алика невидимо переступала задержки, вот уже говорила громче нужного, почти на весь залец.
– Пойдём в номер, – стал тихо уговаривать он. – Пойдём.
– Ну как же! – ещё громче выпечатывала Алина. – Ты же наслаждаешься похвалами ей! Ты же вон какие восторги выстилаешь! Я хотела бы видеть, познакомиться и восхищаться тоже!
С трудом повёл. Твёрдо за локоть.
– Не нужна? – громко говорила она на лестнице. – Сослужила – и отменена? Думал – как от дурочки отделаться? – И в верхнем коридоре: – За все мои жертвы? За верность? Вот
Ввёл её в номер, отпустил руку. Сел. Она рванулась назад, спиной вжалась в дверь и, нахмуренно- красивая, вниз смотрела на него:
– А что ты мне дал? За всю жизнь – что?? Да я могла бы!… – взбросила пианистическую гибкую руку, – та-ко-йе!… – С проворотом сожаления опустила.
