огороды, а там так не посидишь.
Да и у нас не посидишь. Обманчив этот слякотный тихий денёк. Тут рядом, за спинами их, вдоль Большого Сампсоньевского, вдоль Выборгского шоссе, Выборгской и Полюстровской набережной – закрыты были, кто нашею стачкой, а кто прихлопнутый встречным локаутом, – уже третий или четвёртый, или пятый день – Эриксон, Старый и Новый Лесснеры, Старый и Новый Парвиайнены, Айваз, Рено, Феникс, Нобель, Экваль, Промет, Барановского, а всего по Петербургу и ещё, ещё, там 120 ли тысяч или меньше, а судьбу их решать – Шляпникову. То есть – БЦК и ПК, но как собраться вместе нельзя, и не с занудой же Молотовым советоваться, то придёт вечером на квартиру Павлова кто-нибудь от ПК и решим окончательно. Решим, а листовки уже, небось, отпечатаны. Решим – а уже решено.
– Слушай, Юра, – не спустил ещё с его плеча потяжелевшую руку Шляпников. – Ты знаешь, что мы делать хотим? Чтоб локаут сорвать – с завтрашнего дня объявить по Питеру самую всеобщую стачку – до последней малой мастерской, до последнего рабочего, все!
Ещё тяжелела рука. И вид Шляпникова из-под картузика – тёмный, как закопченный, глаза больные и усы книзу.
– Как думаешь? Поддержит нас пролетариат? Возьмётся?
Молчал Лутовинов.
– Или нет?
Соображал Юрий.
– Как тебе сказать, Гаврилыч. По мелким, по всем, где организовать твёрдой рукой нельзя, – это дело всегда гаданое… Может взяться, может нет… Отсыревает…
Ещё темней и больней осунулся Шляпников.
Это – знал он. Он и сам с того начинал: подручным слесаря, с другими мальчишками, в ту Обуховскую стачку в 901-м, набрав карманы гайками, обрезками железа, камнями, бегали с Семянниковского на Обуховский отгонять от станков несознательных, какие бастовать не хотели.
– Но не всё ж кулаком по шее, должна же быть солидарность. Одни попали в беду, другие выручай. А без солидарности какой мы пролетариат? Ничего мы никогда не…
– Отсыревает, – вздохнул Лутовинов. – Подсушивать надо. Как сойдётся. Не знаю. Если б кто денег забастовщикам подбросили.
Ну, как сойдётся…
– Ну ладно. Вечером решится, ночью пришлём связного.
А – дельный парень Лутовинов. А – свой.
– Слушай, а не взять тебе в руки весь Юг, а? Давай прихватывай Воронеж, Харьков, Северный Кавказ, а? Давай вот думать, кто у нас из тех городов, или связан, и сколько человек надо? Давай, может, через неделю соберёмся, обсудим? Приведи с собой кого?
Уговорились до мелочей: где, когда, как узнают, как войдут, пароль…
Ну, расходиться. По отдельности.
Хлопнули ладонями со звоном. Пошёл-пошагал Шляпников по картофельным бороздам, набирая грязного оката на сапоги.
Туман осел, и мокрее стало, чем с утра.
Была бы с ЦК связь как телеграфная – отстукали, ответили, посоветовались бы. А тут и письменной-то нет – ни химии, ни шифра, ни в переплётах никто ничего не возит. Раньше всю конспирацию гнали через думскую фракцию, с арестом их – развалилось. Через ленинскую сестру сочилось – и её вот на три месяца арестовывали. Теперь если в Астрахань не сошлют (муж хлопочет для лечения оставить, а он директор компании, оставят) – уж под наблюдением тоже замрёт.
Никакой связи! Пока сам не поедешь. Чуешь плечом коромысло – вот и смеряйся.
Было б тут действительно Бюро ЦК; а это что за Бюро? – когда стемнеет, втроём походим по Лесному, так на ходу и решаем. Называется БЦК, а связь с заграницей и связь с провинцией и вся работа настоящая – на Шляпникове. А Залуцкий – связь с ПК, по сути он – ПК. А на зануде этом, Молотове, – литературные дела. Называется. А листовку его до конца не дочитаешь, заснёшь, для овец и коров такие листовки писать. Листовки огневые всё равно студентам-мальчишкам заказываешь. Взяли Молотова потому, что некого больше. Потому что подошёл под ленинское определение: сплачивать для руководства только тех, кто понял главное в тактике: размежевание с Чхеидзе! только не единство с Чхеидзе! иначе по меньшевистской цепочке до лакейства и т. д. Молотов – и понял.
А уши сзади: никого. Чисто. Дай не должно быть никого, приехал только что, ещё не ждут и не привыкли. Вчера гнались не из-за него, из-за встречника.
Сейчас хоть с ПК более-менее дружно. А прошлую зиму провоевали пекисты против цекистов. Приехал Шляпников, только что кооптированный в ЦК, его и признавать не хотели. И по-своему правильно. Но сразу склока, как у интеллигентов. Из кого собрать БЦК? Те хотят – набрать из ПК, Шляпников – своё отдельное: Россия – не один же Питер. Да он – не из головы, он из-за границы готовые кандидатуры привёз, но здесь оказалось: или в Питере их нет, или под боком сидят, в Мустамяках, как Стеклов, затаились в безопасности, не притянешь. Или –
Оттого отчасти он и угнал в феврале за границу. Да и слежка насела: выходил только в сумерках, встречался только ночью. Да и ноги его нигде никогда не застаивались, всегда тянуло, что в другом месте он нужней.
Когда идёшь, идёшь пешком – вообще легче, ото всего. Всё, что внутри мутит, – в ходьбу уходит. И легче. Сейчас оставался времени запас до следующей встречи-и попёр, попёр Шляпников по Большому Сампсоньевскому, многовёрстному, прямому. И говорили уши сзади: никого.
Большой Сампсоньевский сегодня многолюдней обычного: рабочие не на работе. Кто – по улице шатается, кто – вместо баб в очередях у мясных, у молочных.
Отмахивали ноги, и подходил он ближе к заветным местам, где и сам проработал много. В 14-м году – так под видом “француза”.
Это – весело было придумано! Французский паспорт, французский токарь, приехавший деньгу подшибить в Петербурге. Пять копеек в час не доплачивают – увольнялся, знайте западные законы! И своим рабочим – мало кому открылся, но сбивались вокруг него послушать, как он, подавляя володимерский выговор и изумляя всех быстрыми успехами в русском языке, рассказывал на Лесснере и Эриксоне про Ленина, про Мартова, для них легендарных почти. Пользуясь своим иностранным положением, под жандармские заботливые предупреждения с честью к козырьку, легко проходил кордоны в черноту Выборгской стороны, бушующей революционными песнями под гармошки, – куда жандармам казалось страшно. Что был за июль Четырнадцатого! Какие надежды!… И через несколько дней, тем же “французом” с нафабренными усами и в котелке, врезав ногти в ладони, со смесью гордости и боли смотрел, как рабочие шли на призывные пункты с красными знамёнами – увы, так же и царские рядом неся, увы – сдавая пролетарские знамёна мировому шовинизму. И весь реванш был для “француза” – не снять котелка перед хоругвенным “Боже, царя”…
И снова, и снова меряют ноги питерские мостовые. Сейчас его тут не ждут, фотографий не сверяют, чисто. Да и усы не те, и одёжка не та. И свой на проспекте столкнётся – не узнает.
Вот и “Русский Рено” по левую. А по правую, за Флюговым переулком, – низенький забор мятежного
