обрыву. Скоро и Государственная Дума уже не сможет остановить народное движение!
Ого! Свободно ж тут говорилось. Смелей, чем в армии.
– Андрей Иваныч! – останавливал Воротынцев. – Неужели вы допускаете… можно допустить революцию?
Шингарёв глядел осушенными напряжёнными глазами:
– Для того мы, Дума, и существуем, чтобы революции не допустить. Мы – клапан, выпускающий лишнее давление. Революционный взрыв снимет ответственность со всех: вот он помешал, а то бы!… И какой услугой Германии была бы революция! Мы – клапан, и выпускаем давление, сколько можем. Но если – власть не поддаётся никаким убеждениям? Если в правительстве зреют предательские мысли?
– Ну, это вздор! Такого нет.
– Ну как же? Если валят и сталкивают Россию в поражение?! – Его руки обречённо уронились на колени. – Увы, последний год я всё меньше вижу возможностей отвратить… Допускаю, что это уже не в нашей власти…
Раздался дверной звонок.
– Наверно, Павел Николаич! – обещающе, уважительно вскинул палец Шингарёв. Проворно поднялся, пошёл открывать.
Теперь и профессор Милюков! Ну, сейчас навалятся, только успевай соображать да возражать.
Воротынцев быстро докуривал вторую папиросу и спешил обдумать главную неправильность в последних словах Шингарёва: что тот уже сдаётся на революцию? – тогда бы тем более действовать, даже малыми подобранными силами, – не робеть, не зевать, время не терять. А вот что ещё у них неверно: почему они соединяют правительство с поражением? Не с поражением, а с измотом народного духа. Так- таки надвинулся бараний лоб и разъединял их. Они хотели – спасти войну, когда надо было: от этой войны – освобождаться.
За дверью слышны были два женских голоса, оживлённых. Шингарёв воротился один:
– Нет, не Павел Николаич. Это наши дамы, партийные.
Уселся в ту же ямку дивана, вспомнил, вернулся. Слова – обречённые, а тон уже, пожалуй, и одобрительный. Пронырнув сквозь отчаяние, он шёл к своему опять:
– Если станет революция роковой необходимостью – что ж? Остаётся только не приходить в ужас. Остаётся верить в чудо, что даже из революции Россия сумеет возродиться. Эта кровавая война, даст Бог, принесёт и полную свободу… – Не за себя одного он говорил, он многих знал, за кого: – Ещё будет у нас широкий расцвет общественных сил! Ещё появятся у власти светлые, разумные люди, уважающие свободу великого народа. Только не потеряем веру в будущее России! Надо верить в самодвижущие силы общества. Надо верить в народную правду!
На народной правде опять углубился, увлажнился голос Шингарёва – и на миг ему стало нельзя говорить.
В какой же суматохе их мысли! – еле успевал Воротынцев ловить: то – победа во что бы то ни стало, то – согласны на поражение, на революцию, лишь бы свобода?
Нет, это как-то у них соединялось:
– Зато после революции наберётся новых сил армия, как это было во Франции. Обновится командный состав. Укрепится дисциплина. Разольётся воодушевление – и войска…
– Вы так думаете? – Воротынцев хотел спросить без насмешки, но оттенок лёг.
– Мы все так думаем, – простодушно ответил Шингарёв. – А без этой веры как же бы можно годами…?
О, святая вера, только отдайся. Но один полк – один
Скомканно это, не всё, ему сказал. Не убедил.
Ну, а как же парень тот, перешибленный в известняке?
А Шингарёв своё:
– Я вот недавно почитывал историю Франции, конца XVIII века. Слушайте, какое страшное сходство! Так и привязывается мысль: да ведь это
– Андрей Иваныч! Андрей Иваныч! – взялся всё-таки Воротынцев остановить его разгон, дружески взялся, обеими руками за обе его. – Не сами ли мы эти параллели нагоняем? А как бы усилия приложить – распараллелить? Мало нам хорошего – ту историю повторять. Как бы её – обминуть? Нет, я очень прошу – увольте нас от революции!
– Да, пожалуйста, уволю, – рассмеялся обаятельно Шингарёв. – Но получим ли мы что-нибудь взамен?
Правда, когда государство застывает в безвыходности – как должны все штатские смотреть на своих армейских: что же вы ждёте? почему не поможете? И этот долг – Воротынцев остро и стыдно на себе чувствовал. Но как помочь? Он и приехал за тем: узнать.
– Конечно, – вздохнул Шингарёв, – умеренный государственный переворот бывает прекрасным выходом. Но мы, русские, нерешительны на такое. Даже может быть неспособны. Гучков говорит: власть не держится ни на чём, только толкни. Неправильно. Она на многом держится. На государственной машине. На инерции человеческих представлений. На корыстно заинтересованных кругах. На отсутствии мужества у подданных.
В “отсутствии мужества” был ли упрёк? намёк? Нет, это он обдумывал вслух. Да кроме мужества ещё ж надо сметать, сообразить, узнать, понять. Вам тут хорошо, близ самого центра. И опять наложился Гучков, как всё сужено и мало даже в раскидистой России.
– …Так что по-русски больше остаётся надеяться, что как-нибудь
Какого ещё “Освобождения”? И спросить неловко.
Позвонили опять.
– Павел Николаич! – взмахнул Шингарёв с готовностью, и поспешно, – да он и всё время так двигался. Пошёл открывать.
Послышался мужской немолодой голос. На “ты”. – “Приехал?” – “Ждём, нет ещё”. И вот уже Воротынцев поднялся приветствовать ещё одного видного кадета – несколько напряжённого, несколько ироничного или как бы играющего, с нарочито задолженным клинышком светлой бородки, с острым взглядом через пенсне.
– Милий Измаилович Минервин, член нашего ЦК и член думской фракции… А я как раз начал Георгию Михайловичу рассказывать легенду о Сивилле. Ты не расскажешь, у тебя лучше?
Конечно расскажет! Не прося повторить приглашения, нисколько не интересуясь, зачем этому непросвещённому полковнику легенда о Сивилле, нисколько не подготовляя вида своего, голоса или настроения, Минервин опустился на тот же диван, не замечая проямка, и засказывал сразу не одному этому слушателю, но целой аудитории, для чего артистически заработала его мимика, и голос, и таинственно заколебались тёмно-бордовые боковины исторической сцены:
– …К римскому царю Тарквинию пришла она и предложила купить Книги Судеб. Однако цена показалась царю высока, он не дал. Тогда Сивилла тут же швырнула часть книг в огонь – а з
