То есть – ничего подобного!! То есть – ничего и близко к тому, о чём уговаривались, в чём весь смысл социалистических идеалов мира, циммервальдского понятия о мире и войне! Просто – как насмешка, как плевок в лицо! Русская демократия, первая в мире, уже возгласила отказ от империалистических целей – и снова на неё нахомучивали их же?
Церетели с растерянностью, со стыдом, но и с румянцем грузинского гнева смотрел на товарищей. Он был мучительно уязвлён: он так заранее детски радовался успеху с этой нотой! И уже Совет обращался к общественному мнению западных стран, чтоб они
И в виде глумления подавали нам как выполнение наших же требований??
Так остановить!! Остановить ноту!!!
Поздно. Тут догляделись до даты: она
Но – тогда утром? Почему – утром сегодня они нам не сообщили? – почему только поздно вечером 19-го? Это уже негодяйство! – они подстроили на такой день, когда нет газет, и можно затянуть неведение!
Уж и не спрашивай: почему вообще не показали ноты советским заранее?
Окостенелый в той же позе Чхеидзе сумел через сжатые зубы сказать только:
– Милюков – это злой дух революции.
А другие вскрикивали раздражённо, с бранью, с негодованием.
Да! Если бы Милюков специально хотел вызвать разрыв между Советом и правительством – он не мог бы найти лучшего средства.
Это значит – он выкрадывал реванш за своё поражение 27 марта!
Остановить печатание в газетах?? Можно, но бесполезно, это уже ничего не изменит, нота пошла.
Тем временем подошли Либер, Войтинский, неизменный Богданов – и требовали читать для них. Да и для самих себя надо было повторить. Ещё раз прочёл вслух Церетели. Гудение негодования становилось громче. Ещё раз прочёл Богданов. Кричали, и не только левые:
– Провокация!
– Вызов!
И если бы Ираклий Церетели был бы сегодня всё тот же пламенный студент-первокурсник, который с надрывом горла 11 лет назад с думской трибуны бросал вызов Столыпину, – он сейчас не сдержал бы своего гнева, а как вождь ИК и Совета – вызвал бы взрыв бездны, – и с завтрашнего утра закипела бы русская революция, какой ещё не видели. Но после 6 лет Александровского централа и 5 лет сибирского поселения – это был уже совсем другой Церетели, не поддавчивый слепому гневу. В перечитываниях он сейчас искал не усилить то, что взрывает, а – знаки смягчающие, успокаивающие, даже может быть оправдывающие?
И – находил. Да, были там и вполне положительные куски фраз.
Во имя общих интересов революции – надо было держаться умнее этого глупого злого Милюкова!
И когда все заругались и закипели сильнее прежнего (а Чхеидзе сидел такой же окостенелый, после смерти сына он часто впадал как бы в летаргию, и полчаса мог сидеть, если его не тронут) – Церетели нашёлся отозваться и так:
– Товарищи! Во-первых, не будем всё-таки забывать, что эта нота есть всего лишь приложение к декларации, а та декларация, нами всеми одобренная, тоже теперь пошла к союзникам при ноте, и впервые стала дипломатическим фактом. Она во многом нейтрализует и положительно превосходит вредность этой ноты. А во-вторых, давайте хоть разбирать по отдельным выражениям: правительство и не может говорить языком нашего социалистического Манифеста, у дипломатии свой язык. И если разберём, то и в ноте ряд вопросов подан вполне в мирных тенденциях демократии.
Но мировой социализм – ненавидел тот буржуазный дипломатический лексикон!
Брамсон, такой обычно сдержанный, вежливый, спросил с нервной резкостью: думает ли Церетели, что правительство намеренно редактировало ноту в недопустимых выражениях, чтобы отмежеваться от советской демократии?
Церетели, всё более умеряя себя, ответил, что только один министр может иметь такую цель – Милюков. Большинство же министров, напротив, при всех переговорах обнаруживало желание согласовать свою линию поведения с нашей.
– Чем же тогда можно объяснить такую ноту?
– Я думаю – только поразительным легкомыслием министров.
И правда же: ну чем другим можно было объяснить после тех доброжелательных встреч?
– Но чего стоят такие куклы министры?
– А что смотрит там Керенский?
– Керенского!!
– Вызвать сюда, наконец, Керенского!! Он – наш член или не член? Чёрт подери, он заместитель Николая Семёновича, а ни разу тут не был!
Уже и без того у нескольких телефонов дворца стояли, сидели, вызывали всех членов ИК на экстренное ночное заседание. Теперь добавился и вызов Керенскому.
Но служащий министерства юстиции ответил, что Керенский заболел и приехать не может. Ну тогда пусть подойдёт к телефону! Нет, он заболел и горлом, и не может говорить даже шёпотом.
Тут сообразили: когда ж он заболел, когда час назад громко выступал на митинге в Михайловском театре?
Да, и сразу после того внезапно заболел. Ему очень плохо.
Врёт, сволочь! Врёт же!
Но не доберёшься!…
Тем временем подъезжали новые члены, и больше всё левые, особенно будоражимые – Кротовский, Лурье, Александрович, и все большевики, это был их праздник, торжество над линией Церетели, – и они упивались, кричали и требовали. Обсуждение приняло самый бестолковый характер, больше всего бесились – как смело правительство не показать ноту заранее?
Наконец в полночь Чхеидзе открыл официальное заседание. По позднему времени собралось меньше половины членов ИК (и преимущественно левые), но и этого было достаточно, все 80-90 и никогда не собирались, а кворум у них считался всего одна треть.
Заседание происходило при растерянности, заминке разумных правых, и при неистовом горлодёрстве левых, которые искали на этом случае вообще перекачнуть Исполком на свою сторону опять и взять большинство. Они настояли на созыве экстренного пленума Совета сегодня же! Они справедливо кричали, что Милюков издевается над Советом, что он вернулся к позиции старого царского правительства (и против этого не поспоришь), и должен быть ликвидирован из правительства в 24 часа! Они обвиняли Контактную комиссию, что она не смеет разговаривать с правительством полным голосом, почему она прямо не потребовала, чтоб и наше правительство и союзники присоединились бы к Манифесту Совета 14 марта?
Тут остроумно нашёлся Скобелев, от кого и ожидать бы нельзя.
– Когда Совет издавал Манифест, он катил по нашей ширококолейной русской дороге. Но когда правительство обращается дипломатически к европейским союзникам – оно должно приспособиться к их узкоколейной дороге. В Англии и Франции невозможно говорить о всеобщем мире так легко, как у нас. Нота Милюкова не дипломатическим языком плоха, а что под его предлогом подменяет наши лозунги лозунгами империализма.
Теперь Церетели сообразил, что надо начинать с телефонного звонка князю Львову, спросить же разъяснений, – но упущено, не телефонировать же после полуночи.
Неистовал безудержный Кротовский: что кончилось время всяких переговоров с цензовой властью! На провокационный вызов правительства мы должны апеллировать к массам! Теперь на сцену должны выступить народные массы – и весь мир увидит волю русской революции!
Да даже меньшевик Богданов, обычно деловой, был вне себя от негодования, кричал
