произвёл он ударное впечатление, ещё не раскрыв и рта.
В самом деле, они тут затягивались, проворачивались в своей мотательной рутине – а ведь день был какой! И наверно, неужели, ещё не кончилось?
Князь Львов, и всегда слабым, а тут ещё ослабевшим, предчувствующим голосом, пригласил генерала сесть.
Но генерал не сел, и даже не расслабился в стойке, негнутко, прямой на прямых ногах, без фуражки:
– Князь! Господа министры! Только что на Невском в двух местах произошла стрельба в жителей. Есть убитые. Я прошу чётких указаний: уполномочен ли я использовать воинские части для охраны порядка?
Он ещё не сказал – где стрельба, кто стрелял, сколько жертв, что он понимает под охраной, – но все члены правительства разом подкинули брови, стали клониться назад, назад, кто-то поднял пальцы, кисть, или руку – как от привидения или от чёрта, – и в этой общей несрепетированной мимической сцене генерал уже прочёл ответ.
77
Более досадной поездки в Петроград нельзя было, наверное, и сочинить. И в довершение всех неудач или в едкую насмешку – именно сегодня „Биржевые ведомости” поместили скандальненькую статью о гибели „Императрицы Марии”. Скандальную, потому что усилиями Колчака вся эта надрывная история миновала газеты и, с октября, почти никто никаких подробностей не знал до сих пор.
От гибели Толля в Ледовитом океане, Макарова в Порт-Артуре, от Цусимы – большего горя, чем гибель „Марии”, Колчак не переживал в жизни. Он любил этот великолепный дредноут – как живое существо. И похоронил его таким. Все похороны длились – час с небольшим. В чёрном дыму, в языках огня Колчак распоряжался спокойно, после нескольких взрывов приказал открыть кингстоны и затопить – потому что взрыв главного погреба взорвал бы и рядом „Императрицу Екатерину”, – а цепь „Марии” к причалу почему- то оказалась приклёпана неверно, и не удавалось быстро освободить её. Омертвелыми ногами опустился с кораблём в воду едва не до подошв. Потопил – и вернулся к себе на „Георгий” в отчаянии: лучше бы рискнул большим взрывом, и сам там погиб.
Ещё месяц потом он был способен говорить только о гибели „Марии”. Но невыносимо было ему, что, ничего того не чувствуя, поспешат писать, „обличать” журналистские перья – и всё на радость Германии. В те дни Колчак не допустил ни донесений судебных гражданских властей, ни их расследований – и только через трое суток (как теперь верно и печатали) министерство юстиции узнало из шифрованной телеграммы прокурора симферопольского окружного суда. Колчак действовал сам.
К тому времени дредноут служил всего только шесть месяцев. Участвовал в походах, и вдруг открылось, что важные электротехнические работы недоделаны, – а таких рабочих не было ни в Крыму, ни в Николаеве (странно), и понадобилось везти 45 человек с Путиловского завода из Петрограда. „Мария” только что вернулась от болгарских берегов – и начались эти работы.
Невместимость всех дел в голову молодого командующего! Ты занят – самим флотом, боевыми задачами, а ещё же на тебе административные обязанности, к которым ты не готовился никогда, и крепость (с раздутым штатом) на тебе, и город, – и как за всем уследить или даже как успеть проверить и поставить всех тех, кто будет услеживать?… Эти рабочие жили на берегу и ежедневно на катерах доставлялись на баржу, причаленную к „Марии”. Тут у всех у них должен был проверять документы офицер, но, как выяснилось, поручил боцману, а боцман затем матросу, а матрос – никому. А затем и на самой „Марии” уменьшились строгости подхода к бомбовым погребам. И получилось, что непроверенный человек мог бы принести непроверенный свёрток и вбросить его в вентиляционное окошко.
За следующие двое суток арестовал двух инженеров, нескольких рабочих – а двое исчезли. (Могли беспрепятственно уехать, и в Петрограде их тоже не нашли.) Колчак неистовствовал: разгружать Севастополь! выселять лишних жителей, лишние учреждения! (Ещё эти подозрительные греки шныряют всюду около кораблей.) Нужны какие-то новые меры строгости, о которых мы и понятия не имеем. (Да почти никакие и не удались.) Одни члены комиссии были убеждены в злом умысле. Другие высказывали, что это – непредусмотренные процессы в больших массах порохов, которые во время войны вырабатываются поспешно, без достаточного технического контроля.
А Колчака пронизало, что может быть он сам к этому отчасти приложился? Были невольные его движения: после закованного Эбергарда – нравиться матросам! чтоб они обожали своего командующего. Он освободил матросов от посадки на сухопутную гауптвахту: провинившихся сдавать на шлюпки и на корабль. (А там, бывает, и простят.) Разрешил матросам на нескольких улицах Севастополя курить, лишь вынимая папиросу изо рта при отдании чести офицеру. (А что нелепее этого запрета нижним чинам курить?) В конце лета, едва он принял флот, в праздничный день семеро пьяных матросов устроили на базаре дебош. Полиция и сухопутные патрули арестовали их и повели. Но стали сбегаться матросы, напали на конвой и освободили их. Начальник севастопольского жандармского управления полковник Редров доложил в Департамент полиции: крепость на осадном положении, а вот… Оттуда переслали морскому министру, а Григорович – Колчаку. Колчак вспылил, вызвал Редрова к себе, накричал на него и запретил когда-либо ещё заниматься доносами, всё надо решать тут, в Севастополе. Редров снова донёс и об этом разговоре, Департамент полиции запросил объяснений у Григоровича, тот – снова у Колчака, а Колчак приказом по флоту отрешил Редрова и с немедленным выбытием из города. На внутренние дела тут как раз сел Протопопов, он не решился спорить с Колчаком, и отрешенье прошло. (И было замечено матросами.)
А пожалуй, поддался Колчак этому общему настроению – подсвистеть жандарму, направление общества невольно затягивает. Он этим подавил жандармский контроль в Севастополе.
И как раз за месяц до взрыва „Марии”…
Но – и эта же самая слава Колчака у матросов дала состроить нынешний заповедный демократический Севастополь.
Только – удержится ли?
Да – держится ли ещё сегодня?
Там, в Севастополе, уже отцвели абрикосы и персики, теперь – розы, миндаль, ароматный воздух, безоблачное небо. Как нет войны и не было революции – бульвары переполнены расфранченной гуляющей публикой, синематографы, летний театр на Приморском бульваре.
И немыслимо позвать туда Аню.
И невозможно достичь её тут.
Тут – из пропащего времени выкроил час съездить к Плеханову (и Родзянко советовал так), – да и тоже неудачно. Сухонький, приятный старичок. Да, когда-то знаменитый революционер, но в 60 лет уже конченный человек. Совсем плох здоровьем, еле сидел, лежать бы ему, уже виделось в нём предсмертное усыхание и пожелтение. Отвечал: „Правительство не управляет событиями. Всё идёт не так, как мы ожидали, и отдельные группы мало что могут сделать. А отказаться от Босфора и Дарданелл – это жить с горлом, зажатым чужими руками.” Всё верно. Но, не сказал он прямо, а из разговора понял Колчак: у Плеханова и вовсе не было таких сильных агитаторов, которых послать бы в Севастополь. С ним было таких же несколько отработанных старичков, как он сам. А молодые не пошли за ним.
Не всякому долголетию и позавидуешь. Много лет нужно человеку, но только если они полны силой и способностью действовать. А тянуть десятилетия без того и другого – нет, лучше сгореть в борьбе.
А уж в логово Исполнительного Комитета, хотя правительство и гнётся перед ним, Колчак не мог идти унижаться.
Вот, он искренно готов служить новому строю – ведь это и есть сегодняшняя родина. Но – кому же служить?…
Вот – бушевал Петроград второй день, расколыханность хмурого города небывалая. Вернулся от Плеханова – узнал, что вооружённые рабочие на углу Садовой полчаса назад стреляли в безоружных солдат. Невозможно?!?
Но вышел на свой третьеэтажный балкон, прямо на Невский у Караванной, – с той стороны Фонтанки
