останавливать Чернова. А он – любит поговорить, ох и любит же, медленно-медленно перебрать по всем мелким косточкам. А для революционного вождя – это совсем не плюс, он никогда не удержится в темпе событий, и тем более не возглавит их.
– Бойкот, конечно, дело лёгкое. Но, товарищи, минута ответственная, и если вы пока не чувствуете себя в силе взять власть, то не берите!
Мудрость филистера. А зал – в одобрительных возгласах. Убедили бедняг слабоголовых.
– Не диким криком толпы проявляется воля, а только через организации, а пока у нас раздоры и коренные расхождения – я не советую вам захватывать власть, чтобы завтра её упустить, и предупреждаю об опасности таких лозунгов.
Вот тут-то ты и недоумок. Так рассуждая, ты никогда власти и не возьмёшь. Уже переняла Коллонтай, восхищённо переняла метучую тактику Ленина: брать власть – всегда! стремиться взять – во всякий данный момент! брать власть и тогда, когда это кажется совершенно невозможным!
Тем нестерпимее ждать, что следующая – ты. Первый опыт, первое такое крупное выступление, – сконцентрироваться! Не дать ослабиться ни одному нерву. О стрельбе никто ни слова, – тем более мы в атаку! Кажется, уже кончил, уже выложил всё? Нет, не унимается, теперь ему надо вывернуться с косой повёрткой и покрасоваться:
– Может быть, тут подумают: мол, вы, эмигранты, так долго жившие за границей и не видевшие Россию, – что вы можете сказать о ней? Если я долго жил в Европе, может быть, я не знаком с русским крестьянином? Но я и там видел тёмные углы. И я очень хорошо знаю русского крестьянина: он любит, когда ему режут правду-матку. И я заявляю: да, вы ещё недостаточно организованы, чтобы взять власть. Я вам советую поехать туда на заводы (значит в Европу, сбрендил уже), и вы убедитесь, как медленно завоёвываются народные права, несмотря на большую культуру.
И ещё, и ещё: как для партии эсеров интересы крестьянства выше всего, и как не организованы наши солдаты, и даже сам наш Совет… И разве, положа руку на сердце, мы отчётливо понимаем политическое положение момента?
Наконец, и никем не останавливаемый, – иссяк. И неизбалованная толпа аплодирует ему. (Разумеется, большевик – ни один.) И тут – Чхеидзе выкидывает предательский номер: предлагает – прекратить прения! Полчаса сносил невыносимую болтовню – а теперь прекратить прения?!
Сколько есть ножек у скамей, сколько топота у ног, сколько есть воздуха в глотках – ураган негодования большевицкого сектора! И пронзительный свист разбойничий. Ка-ак? Не-е-ет!! Большинству можно, а меньшинству нельзя?! Позо-ор!! Диктаторская власть!! Провокаторы!! Долой их!!
– Уходим! Уходим!
Кто скидывал куртку – надевает. Уходим! Позор! Провокаторы! Диктаторы! Подавляют свободу мнений!
Какая радость во всякой схватке!
Мы – меньше четверти зала, а подняли шум за четыре таких зала.
И президиум уступает, и Коллонтай всходит на трибуну. (И солдаты разинули рот на красавицу!)
Упущено? невозможно? А – повернуть зал! Вскинув прекрасное лицо, откинув кудри, со всею звонкостью красивого голоса:
– Я призываю Совет рабочих и солдатских депутатов – к непримиримой борьбе против Временного правительства!! Оно идёт рука об руку с английской и французской буржуазией!
Резкий голос, по нервам:
– Зато не с германской…
Вперёд! своё:
– Политика нынешних вождей Совета – глубоко ошибочна. Попытки примирения с Временным правительством, размножение бумажек – пустая оттяжка! И грозит нашему Совету расхождением с волей революционных солдат на фронте! и в Питере! и с нашими зарубежными братьями!
Каждая фраза – как лозунг! как выстрел! призыв к опоминанию! Должны ж они быть подвластны чувствам! – и чувству любования неотразимым оратором, и великому чувству Интернационала:
– Берегитесь!! Не принимайте компромиссной резолюции! Хотя её защищают популярные люди – но она ложна! Подумайте о Карле Либкнехте в германской тюрьме! Вы протянули народам руку мира – а сами сохраняете империалистическое правительство? Не разбивайте нашей всемирной армии! И социалистам не место идти в одно правительство с буржуазией! Мы должны готовиться к моменту, когда власть перейдёт к нам, к Совету рабочих и солдатских депутатов! И только тогда мы получим мир!
А – слушают! Это – смело, это прямо, это не увёртки соглашателей. А ещё теперь о-ше-ло-мить потоком предложений: немедленно устроить всенародное голосование по всем районам Петрограда и окрестностей! – как относятся к ноте? какую партию поддерживают? какого хотят правительства? На заводах! в полках! на улицах! – всюду устраивать мирные дискуссии и митинги! Полная свобода обсуждений! (И сумбурить столицу на несколько дней.)
Видела краем глаза: к президиуму пробиваются Войтинский и Дан. Не придала значения (слова не отнимут). Потом – потеряла их, ушли ей за спину, и не видела, как они поднялись и шептались с Чхеидзе и Церетели, – и вдруг Чхеидзе набрал голоса перебить Коллонтай, и голос был так необычно болен как будто сын его застрелился только сию минуту:
– Товарищи! Срочное трагическое донесение. Соблюдайте спокойствие.
Ах, перебил. И этому тону – она растерялась возразить. В зале сразу – гробовая тишина. А Войтинский (цепляет сердце, что вместе с Саней был в аварии) тут же подхватил от стола президиума: вот, они ездили сейчас в типографию „Известий”. И чему свидетели сами: на углу Садовой и Невского стрельба пачками! На толпу безоружных солдат и горожан набросилась другая толпа, вооружённых, и открыла беспорядочную стрельбу. Все бросились врассыпную, падали на землю, сразу никого. Осталось два убитых солдата, несколько раненых, а вооружённые ушли, откуда пришли, по Садовой.
– Кто они? кто они? – голоса из зала резкие.
(Упало сердце Коллонтай: опять наши, шляпниковская гвардия. Как несчастно! Теперь – мы горим.)
Но Войтинский, – всё же для каждого социалиста есть рубеж социалистической совести:
– Я знаю, кто они, из какого места. Но пока считаю преждевременным называть.
– Это большевики! – орут из зала.
– Долой мерзавца! – хором кричат наши сразу же, не подведут. – Оскорбляет целую партию! – А кто и кинулся пробиваться на голос, морду набить.
Во всём зале – перекаты криков, ругательств, кажется – перестрелка начнётся вот сейчас тут. Чхеидзе без перерыву звонит в колокольчик, но только по соседству его и слышно.
Что теперь? Как исправить? Зал враждебно буйствует. Сами же мы и испортили, левая рука не знает, что правая. И наши активные силы – там, на улицах, а здесь не хватает нас.
Долго крутилась буря в высоком зале. И уже не колокольчиком, но поднятыми руками нескольких из президиума воззвали послушать – Дана.
Плотный, холодный, круглолицый (из самых безнадёжных и наглых соглашателей), озабоченно и неприветливо (его манера, отчего никогда не будет вождём масс) продолжил информацию. После суматохи около пострадавших снова собралась толпа. И раздаются нарекания на рабочих. Раненые солдаты окружены солдатами, которые говорят против рабочих, что это рабочие стреляли. Это очень опасно. Надо принять все меры против контрреволюции. (Всё же – и он не смеет выговорить, что стреляла – рабочая гвардия. Рубеж совести. Ещё не так плохо.) И раздаются нарекания – на сам Совет! Необходимо что-то, как-то…
И опять, опять закрутились вихри по залу, не давая никого слушать.
Что делать Коллонтай? Тихо элиминироваться (но не тупя глаз, алые отвороты), спускаться к своим, искать решение там. Небывалый случай! – большевик, не докончив речи, добровольно уходит…
В президиуме совещаются, совещаются, пишут что-то. Потом встаёт в рост высокий Церетели и поднимает руку. Стоит так. Удивительное у него влияние: вот смолкли, его – готовы слушать.
А он – не сам говорит, он умирил зал для Чхеидзе. А Чхеидзе дал слово Скобелеву. А Скобелев выступил на опустевшую трибуну и стал читать проект постановления, декретным голосом:
– … Прекратить манифестации, демонстрации и митинги на улицах в течение двух дней. Считать изменником делу революции всякого, кто будет звать к вооружённой демонстрации, кто позволит выстрелы
