Красное колесо. Узел IV Апрель Семнадцатого

Недаром проныра-хитрец Некрасов, так ещё недавно всеми интригами добивавшийся стать товарищем председателя Думы, теперь прислал письмо, что слагает с себя это звание. (Не хочет быть смешным.) А Маклаков -явно тосковал, как мог сторонился, искал себе отдельного амплуа, заседал в комиссии по пересмотру уголовного уложения (когда уголовников толпами выпускали просто на улицы: грабь дальше!), то ездил в Москву с выступлениями, но и там нёс нечто неподобное своему острому уму: старая власть была насквозь одна ложь, а теперь перед нами светлое ясное будущее, и только опасность реакции.

А Родзянко жадно ловил всякую ещё сохранившуюся, его выделяющую почесть: катил на минский съезд трубно славить завоёванную свободу; вот сегодня принимал у себя Братиану (для чего просил Исполнительный Комитет на несколько часов очистить ему его бывший пышный кабинет). Так и качалась его жизнь: искренно умилялся (для газеты) глубокой вере князя Львова в великое сердце русского народа, первоисточник правды, истины и свободы, – а как доходило до практического, получить поезд или охрану, – то обращался не в правительство, а в Исполнительный Комитет. Совсем он стал мешок, рыхл, опущен.

Были думцы, кто возмущался бездействием Родзянки, что он за весь март и апрель не хотел и не умел добиться созыва думской сессии – в прежнее время самого желанного, громкого акта, за который шло столько боёв с царём. Родзянко, сам томясь, отговаривался, что в условиях анархии созыв Думы невозможен, будет открытое столкновение с Советом при невыгодных для нас условиях. До того пали, – ходило выражение, что созыв Думы это „гальванизация политического трупа”.

Шульгин всё более чувствовал себя – одиноким, потерянным. И униженным. Была боль для него проходить по Таврическому дворцу, по этим заплёванным полам, которые не отмыть до конца веков, по опустевшему министерскому павильону, теперь понесшему вечную печать тюрьмы, а особенно – заходить в думский зал, знавший 10 лет конституционной России, столько блистательных риторических сражений, а теперь, не говоря уже о выдранном царском портрете, следах погашенных окурков на белых стенах, – кафедра выступающего и вышка президиума покрыты идиотской красной бязью, во время советских сборищ – висит слитная туча махорочного дыма и нестройно кричат с мест, отзываясь на корявые речи простаков или на извивистые упражнения ведущих „революционных демократов”.

И с ужасом спрашивал он себя: да в чьих же руках Россия?? Кошмарно было бы, если бы в руках вот этого табачного мычащего сборища: как красиво ни поджигай идеи свободы, но не способно большинство вести само себя. Но и – не это сборище вело, на самом деле всем крутили хваткие на лецы из Исполнительного Комитета. Их внутренней механик! Шульгин не знал, да и знать не хотел, а перед ним всегда в двигалась самая там крупная мясницкая фигура Нахамкиса. (И он дал волю своей едкости, в апреле в „Киевлянине” тиснул о нём статью, которая, кажется, ужалила: Исполком пожаловался… Родзянке.)

Ах, куда ушли эти недели марта и апреля! Вся Дума дореволюционная (с её Прогрессивным блоком, и с Шульгиным в том блоке) не туда тянула. И вся Дума отреволюционная и их пустой Комитет ничего не понимали, два месяца боролись с мифом контрреволюции – и вступали в позорный компромисс с социальными подонками.

Но в молодом ещё возрасте, но полному ума и сил – как отказаться направлять события?…

А события сами прикатили в бездейственный угол. Как раз же с 20 апреля была наконец назначена дезинфекция всего Таврического, убить семинедельную накопившуюся гадость, предстояло и Совету стесниться, прикрывать по очереди по полдворца, – и именно в этот день члены Думского Комитета с утра прочли разумную Милюков скую ноту и торжествовали, что, кажется, правительство заговорило языком твёрдой власти, правительство достойно становится на ноги, – и вслед же за тем достигли страшные слухи: восставшие полки взяли штурмом Мариинский дворец!… всё Временное правительство арестовано!!… И в сам Таврический, мешая всякой дезинфекции, попёрли одиночные рабоче-солдатские, или чёрт их не разберёт, депутаты, и читали ноту с той самой кафедры, с которой Милюков полгода назад так самоуверенно произносил свою „штормовую” первоноябрьскую речь под рукоплескания сюртучно- галстучных чистеньких думцев, – а теперь мурлы из кресел орали: „Долой Милюкова! в отставку!”

Думский Комитет собрался в комнатке при библиотеке, и заседал, и заседал, но больше регистрировал противоречивые слухи, а решить ничего не мог. Родзянко всё звонил и звонил князю Львову (правительство оказалось цело), но с того конца не неслось к нему ни подбодрения, ни указания. Наконец – назначили вечернее совместное совещание. В кои-то веки, в тяжёлую минуту, пришлось им позвать и забытый Думский Комитет!

И Шульгин – устремился в эту щель. Высказать хоть этим, если не донесётся до всей России.

Но – никого не подвинул. И – никуда не донеслось.

А между тем события разворачивались вчера – многодесятитысячно. Рабочие трижды стреляли в солдат! Что стоило теперь поднять солдат и смести гидру? Ничего подобного. Не прореяли над толпой решительные министры, все где-то прятались, и так пропустили часы, когда могли смять не только Ленина, но, пожалуй, окоротить и Совет. Кадеты остались кадетами, шипучка выходила на воздух бесполезно. И трусливая же городская дума, так пронзительно кричавшая против старого правительства 25 февраля при первых трупах у своих ступеней, – теперь, при трупах у этих же ступеней, не искала прижигать виновника, но выступала с „успокоительным” обращением к гражданам: „несогласие во взглядах выливается в столкновения, выгодные только контрреволюции”… Пинай её, мёртвую, не опасно.

Так отбивал метроном революции. Часы для ареста Ленина были упущены – а трусливые души правительства с радостью приняли обманное уличное успокоение от Исполнительного Комитета, напуганного выступлением здраворассудочной массы. Разгонять по домам стали тогда, когда взяли верх благоразумные. Надели революционный намордник на сознательную часть населения: раз вас оказалось больше, чем нас, и раз вы не обморочены нашим красным бредом, – так извольте замолчать!

И кадеты, упустившие вчерашний неповторимый день, теперь торжествовали победу, так и не поняв, что это был их проигранный день.

На том и прошёл первый возвратный пароксизм революции. По опыту французских – они должны были теперь повторяться – и становиться острей.

А в сегодняшних газетах печатали, правда ли, нет, что солдаты были убиты разрывными пулями, которые не употребляются в русской армии, – так откуда они?

Ответа не доискивались. Прокурор Переверзев, вчера громко объявивший следствие, уже сегодня изворачивался: „Пока ещё трудно говорить о виновниках происшедшего кровопролития. В одном месте стрельба вооружённых рабочих началась только после того, как кто-то выстрелил в воздух.”

Самое подлое было в сегодняшних всех газетах, что никто так и не назвал стрельбу – ленинской, а только радовались „такту” Исполнительного Комитета, и что „к счастью” толпа не пошла на особняк Кшесинской.

Но ещё подлей, что все социалистические газеты теперь высмеивали и проклинали кадетов за их единственный смелый и правильный шаг – за вчерашнее воззвание к гражданам выходить манифестировать в пользу правительства. Вчера проявленный поразительный патриотизм солдат, студентов, интеллигентской публики и простых петроградских обывателей социалисты поносили как выступление культурной черни, культурного охлоса, ширму для тех, кто давно злобится на революцию, игру с огнём, и кадетов обвиняли, что они „пустили в ход старые царистские приёмы” (какие? при царе-то и не додумывались до контрагитации), делали, мол, попытки вывести на улицы войска, грозились пулемётами, да оказывается именно кадеты и разжигали анархию и гражданскую войну – а вовсе не ленинцы!

Вот бесстыдство! Оскорбишься за кадетов и вчуже. Ленинцы на виду у всех разлагали армию и Россию, вели пропаганду предательства – Исполнительный Комитет не смел их одёрнуть. Выступил наконец возмущённый обыватель – так во всём виноват обыватель, а не поджигатель Ленин! Это кадетская партия „организовала эксцессы”, это она „защитница контрреволюционных слоев”, – все социалисты перехватили интонации большевиков.

Не кадетскую вовсе партию хотелось теперь защитить Шульгину, – весь его политический путь они были всего лишь пикировочные собеседники слева, и у них были свои отличные говоруны, отговорятся. Но