своё влияние. А если свержение Временного правительства остаётся единственным практическим лозунгом – то зачем тогда ругать ПК за авантюризм? Нельзя менять политику каждые два дня. „Длительное разъяснение” – значит устранить себя из революционного процесса, уклониться от политического влияния. Беспартийный блок Совета – жизненен, и его надо поддерживать. А если вы против Совета – то скажите это.
Оставалось заключительное слово Ленина – и он ещё и ещё раз удивил. Он – как будто не слышал большей части прений, и всех упрёков и критики своей программы. Он вдруг с поразительной оборотливостью объявил, что с Каменевым они
Во всём согласны? – когда во всём практически расходимся! Этим шедевром уклончивости Каменев был просто ошеломлён. Но из такта он не мог указать вслух.
И только по поводу бурного кризиса этих дней Ленин выдавил из себя толику признания: мы хотели произвести мирную разведку сил неприятеля… мы не знали, насколько колебнулась масса в нашу сторону, и вопрос был бы другой, если бы колебнулась сильно… ПК взял „чуточку левее”, а мы не успели задержать… всё произошло из-за несовершенства организационного аппарата. Были ошибки? Да, были. Не ошибается тот, кто не действует.
И ещё – полупризнал, сквозь зубы, что партия большевиков оказалась в изоляции. Но – как будто не из-за его призрачных тезисов. И как будто – не из-за промахов кризисных дней. А вот из-за чего: из-за нашего отказа поддержать заём Свободы.
От того, что Совет проголосовал поддержать заём, – что не имело никакого практического значения, – Ленин впал в непропорциональное и даже комичное уныние. Вдруг заявил:
– Крестьянин идёт за Милюковым и Гучковым, это факт.
ДОКУМЕНТЫ – 17
24 апреля
ИЗ ГЕРМАНСКОЙ СТАВКИ – РЕЙХСКАНЦЛЕРУ БЕТМАН-ГОЛЬВЕГУ
Срочно, вслед за телефонным сообщением
Сообщение офицера разведки о переговорах с двумя русскими депутатами южнее г. Дисны… Побудить Стеклова, первого заместителя Чхеидзе, без которого нельзя обойтись, приехать на место. Стеклов склонен к компромиссам… Если немцы откажутся от аннексий, то русские не должны будут считаться с Антантой, но заключат сепаратный мир. За свой излишек военнопленных Россия предлагает денежное возмещение… Из дальнейшего следовало, что Россия не будет непреклонно держаться точки зрения о не-аннексиях с нашей стороны. Галиция будет, разумеется, очищена для Австрии… Депутаты сказали дальше: интерес к вопросу о том, кто начал войну, отошел в России полностью на задний план. Единственный жгучий вопрос для всей страны – скорое заключение мира.
Соображения Вашего превосходительства насчет присоединения Литвы и Курляндии при собственном герцоге доложены ген. Людендорфу. Слово „аннексия” должно быть заменено „исправлением границы”.
102
И началось с такого пустяка: вечером поздно, уже собираясь спать, уже пожелав спокойной ночи, я сегодня очень устал, Линочка, вышел без кителя в среднюю комнату, напомнить:
– Прости пожалуйста, так ты не забудешь завтра…
А Алина – ещё играла на пианино, боком к нему. Вдруг сорвала руки с клавишей, крутанулась на вертящемся стуле и сразу вскрикнула:
– Сколько раз я просила – не смей перебивать меня на средине музыкальной вещи!
И хлопнула крышкой пианино.
– Если ты сам не слушаешь, как я играю, если тебе безразлично, ты по крайней мере мог бы уважать мои занятия! Ты мог бы понять, что они – часть моей личности! Но ты никогда не считал меня личностью!
Это всё – так быстро, так громко, так сорванно, так подготовленно говорилось, как бы Алина уже бурлила и только ждала, чтоб он перервал. Георгий хотел извиниться, оправдаться, где там! – голос её взнесенный дрожал, и обе руки широко размахивались, каждая по-разному:
– Ты всегда высмеивал все мои увлечения! и как я люблю обряды подарков! и как я слишком много пишу поздравительных писем! А если я читала не то, что тебе нравилось, то: кто тебе эту чушь посоветовал? Тебя всё раздражало, в чём я росла отдельно и особенно, по-своему. То – я слишком громко смеюсь, делюсь мыслями вслух, – „лирика в общественных местах”, неприлично! Ты гнул меня и корёжил, как хотел.
За эти месяцы сильно похудевшая, оттого девически стройная, с выразительными горящими глазами, и вправду бы даже хороша, но с подброшенным выкатистым подбородочком, и как бы мужской гневный похмур лба, – Алина метала ему не всё по порядку, но со страстью всё:
– И моё фотографирование высмеивал, и моих снимков не смотрел месяцами, у меня руки отваливались клеить их в альбомы. В твоей душе – ненормально малое место для жены, для всего семейного. Тебе в голову никогда не приходило предложить нам вместе поехать в Борисоглебск, посмотреть, как моя мамочка живёт, я ездила одна. Для всех нормальных людей слово „семья” – священно! А ты? Никогда не понимал! У тебя нет вообще человечности!
Боже, да как это убеждённо, да с каким пыланием! Да может, она и права. От неё посмотреть – так может и верно. Георгий не успевал этого потока проработать, он за лоб взялся у дверного косяка.
– И сейчас, когда ты кругом виноват! – это слово понравилось ей, и она повторила его обкатанно, сочно, чуть пристукнув одной ножкой, –
Георгий шагнул к ней, пытался взять за прыгающие руки:
– Линочка! Но я постоянно с такой нежностью о тебе думаю…
Её взвило как бичом:
– Не подчёркивай мне свою
Где уж теперь в полноту… Теперь бы хоть поладить как-нибудь…
– Другие мучат, когда ненавидят. Но ведь ты – любишь меня, и мучаешь.
Заплакала. Не додержалась дольше. Сразу ослабела, руки повисли, плечи обвисли. Но тут же пришли его руки, с обеих сторон. Искал утешительное:
– Линуся… Ну нам же не по двадцать лет…
– Ах, наверно и в сорок! – воскликнула она с такой едкой горечью. – Ах, ещё б и не в пятьдесят!
– Ни в каких твоих любимых занятиях я тебе давно не препятствую… Но ты уж любишь делать – только что тебе нравится.
– А ты? – вскинула она живой, сушеющий, сообразительный взгляд. – А ты разве занимаешься не тем, что тебе нравится?
– Я хотел сказать… ты не обязана делать то, что кому-нибудь нужно, а по большей части и делаешь, что
