– Но и дальше так тоже жить нельзя! – со страданием вскричала Соня. – С этой вонючей монархией – тоже жить нельзя, а она – ни за что доброй волей не уйдёт! Пойди ей объясни, что революции разоряют страну, пусть
Кругленько, а твёрденько всё на том же месте скатерти гладил ногтем Илья Исакович:
– Не думайте, что без монархии вам сразу наступит так хорошо. Ещё такое наступит!… Ваш социализм для такой страны, как Россия, ещё долго не пригодится. И пока достаточно б нам либеральной конституции. Не думайте, что республика – это пирог, объядение. Соберутся сто честолюбивых адвокатов – а кто ж ещё говоруны? – и будут друг друга переговаривать. Сам собою народ управлять всё равно никогда не будет.
Горничная, всеми называемая на “вы”, разносила сладкое в виде корзиночек. Зоя Львовна рассказывала Ободовскому, как прошлым летом ездила с детьми и с мадмуазель путешествовать по южной Европе.
– Будет! Будет!! – в два голоса крикнули, в два кулака пристукнули уверенные молодые. И с последней черно-огненной надеждой ещё глянули на бывшего анархиста: неужели можно так низко и необратимо пасть?
Нет, несогласие в нём всё-таки было, он кажется хотел хозяину возразить, да слушал хозяйку.
Илья же Исакович стал говорить настойчивее, начиная уже волноваться, это сказывалось в малых движениях его бровей и усов:
– “Пусть сильнее грянет буря”, да? Это – безответственно! Я вот поставил на юге России двести мельниц, паровых и электрических, а если сильнее грянет буря – сколько из них останутся молоть?… И что жевать будем? – даже и за этим столом?
Ну, он сам подвёл и время и место для удара! Едва удерживая слезы обиды, слезы позора, Соня крикнула с надрывом:
– Оттого ты и манифестировал вместе с раввином свою преданность монархии и градоначальнику, да? Как ты мог? Как тебя хватило? Желаешь, чтоб самодержавие укрепилось?…
Илья Исакович погладил грудь, покрытую салфеткой. Он не давал голосу повыситься или сорваться:
– Пути истории – сложней, чем вам хочется руки приложить. Страна, где ты живёшь, попала в беду. Так что правильно: пропадай, чёрт с тобой? Или: я тоже хочу тебе помочь, я – твой? Живя в этой стране, надо для себя решить однажды и уже придерживаться: ты действительно ей принадлежишь душой? Или нет? Если нет – можно её разваливать, можно из неё уехать, не имеет разницы… Но если да – надо включиться в терпеливый процесс истории: работать, убеждать и понемножечку сдвигать…
Прислушалась и Зоя Львовна. Она-то для себя решала этот вопрос так: на еврейскую Пасху ели мацу, а следом, на православную, пекли куличи и красили яйца. Широкая душа должна всё принимать, понимать.
Наум отрезал бы резко, но из уважения, из семейной благодарности не решался. Зато Соня кричала всё, что накопилось:
– Живя в этой стране!… Живя в Ростове из той милости, что ты – личный почётный гражданин, а кто к образованию не пробился – пусть гниёт в черте оседлости! Назвал дочку Софьей, сына Владимиром, и думаешь, тебя в русские приняли? Смешное, унизительное, рабское положение! – но хотя бы не подчёркивать своего преданного рабства! Гласный городской думы!… Какую ты Россию поддерживаешь в “беде”? Какую ты Россию собираешься строить?… Патриотизм? В этой стране – патриотизм? Он сразу становится погромщиной! Вон, читай, на курсы сестёр милосердия принимают – только христианского вероисповедания! Как будто еврейские девушки будут раненым яд подсыпать! А в ростовском госпитале объявлено: персональная койка “имени Столыпина”! персональная койка “имени градоначальника Зворыкина”! Что за идиотизм? Где же граница смешного? Колоссальный Ростов, с такой образованностью, с твоими мельницами и с твоей думой, одним росчерком пера подчинён наказному атаману тех самых казаков, которые нас нагайками?… А вы у царского памятника поёте “Боже, царя”?
Илья Исакович даже губы закусил, салфетка вывалилась из-под тугого воротника.
– И всё равно… и всё равно… Надо возвыситься… И уметь видеть в России не только “Союз русского народа”, а…
Воздуха не хватало или кольнуло, но в паузу легко поддал Ободовский:
– … а “Союз русских инженеров”, например.
И повёл живыми глазами на молодых.
– Да! – ухватился и упёрся рукою в стол Архангородский. – Союз русских инженеров – это менее важно?
– Чёрная сотня! – кричала Соня, цепляя рукавом неначатую корзинку сладкого, – вот что важно! Чёрной сотне ты кланяться ходил, а не родине! Мне стыдно!!
Всё-таки вывела из себя! Дрожа голосом, двумя ладонями, на рёбра поставленными, Илья Исакович показал:
– С этой стороны – чёрная сотня! С этой стороны – красная сотня! А посредине… – килем корабля ладони сложил, – десяток работников хотят пробиться – нельзя! – Раздвинул и схлопнул ладони: – Раздавят! Расплющат!
80
Великий князь Николай Николаевич при Александре III был в загоне, даже не числился в свите. При Николае II был выделен из роя великих князей, как и самой природою во плоти, 6 футов 5 дюймов, самый высокий мужчина в династии, – выделялся из них. Однако положенье его не было прочным. Порою он сильно влиял на Государя, покорял его своему влиянию; много говорили, что Манифест 17 октября и созыв Думы вырвал именно Николай Николаевич, угрожая застрелиться в царском кабинете; он не чуждался общественного мнения, не боялся общественных движений, слышал их (хотя общество до последнего времени считало его черносотенцем). Порою же, в глухом противодействии императрице (к чему он обречён был волею сестёр-черногорок, своей второй жены и её сестры), он терял должности, влиянье, опоры, сникал в тень. Так в 1908 году был распущен Совет Государственной Обороны, руководимый Николаем Николаевичем (впрочем, не слишком пристально), – и так Николай Николаевич был устранён и от разработки военных планов и от общей деятельности по армии. Затем утерял и командование гвардией, остался просто генералом и командующим Петербургским округом.
Но вот началась война – и министры отговорили Государя от его решимости стать Верховным Главнокомандующим. И – сразу открылось его и всем глазам, что нет в России иной фигуры для этого поста, как Николай Николаевич. И снова великий князь вознёсся.
Но настолько в последний момент это всё было переменено, – уже поздно было менять штат Ставки, подготовленный себе Государем. На свой лад, странный для военного глаза, Государь выбрал начальником штаба Верховного – генерала Янушкевича, известного канцеляриста, хотя и профессора Академии, но профессора по военной администрации: хорошо знал всю устроительную, распорядительную и отчётную части, но не имел даже понятия о вождении войск. Такое назначение можно было бы подправить сильным генерал-квартирмейстером, – но и генерал-квартирмейстера предназначил себе Государь – тугодумного, ограниченного, усидчивого Данилова-“чёрного”. А теперь, в своей обычной попустительной неделовой манере, Государь просил великого князя о такой безделице: оставить штаб Верховного таким, как он собран, приятный для Государя.
И как мог Николай Николаевич отказать? Так важно, так нужно, так неизбежно было ему принять именно пост Верховного в этой войне, давно желанной им по ненависти к Германии. Не хотелось ставить лишних помех, да и искренно – привык Николай Николаевич рассматривать волю помазанника как священную, он воспитан был так: хоть младший племянник, но его властитель, без этого нет монархии как
