Вот определенный тебе путь. Тебя назовут низким, ничтожным; участия не будет к тебе современников; напротив, тебе отведут самый презренный угол и твои создания поместят в самый низкий слой литературы; а. Написанный карандашом между строк текст стерт, прочтению поддаются лишь отдельные слова; б. Твой подвиг не менее почтен. В наружу весь позор ее! Весь мертвящий, холодный запутанный мелочами мир ее. Резче и сильнее углубляй резец свой да предстанет она вся ярко Далее оставлено неисправленным. ] Последний, нестройный, с несвязным лирическим увлечением талант станет перед тобою и заслонит тебя и будет он казаться гигантом, но не всё еще. [заслонит тебя, и он будет перед тобой гигантом] От тебя отнимут и душу, и сердце, и не всё еще. [и это еще не всё] Тебя поставят в ряд грязных, бесчувственных, оскорбляющих человечество писателей и уравнят тебя с ними и не всё еще. [и это еще не всё. ] Все качества твоих героев придадут тебе самому, составят истории, и о тебе распустят истории, и это еще не всё. Самый смех, который вдохновенно удалось возбудить тебе, обрушится же на тебя, самый смех будет твой обличитель, — что смешно — то мелко и ничтожно. У [толпы] людей одно только суровое да произнесенное важным голосом величаво. Они не признают никогда, что можно быть велику в изображении не великих явлений, что телескоп[Вместо “У людей ~ телескоп”: Ибо людям не понять, что можно быть велику в малом, и телескоп; а. У людей ~ величаво. Ими не признано, что можно быть велику [в изображении мелких явлений] в ежедневно незамечаемых глазом явлениях, что телескоп], показывающий солнцы, и микроскоп, передающий движения незамеченных[передающий все движения незаметных] насекомых, равно поразительны и чудны, что есть [глубокая] разница между высокой поэзией смеха и поясничеством балаганного кривляки. Не признают они этого и обратят всё в позор тебе. И весь позор сей понеся на плечи, ты иди, ибо громадно-необъятны дары неба: в сей толпе, которая шумит и волнуется ежедневно, может встретиться поэт, всевидец и самодержавный владетель мира, проходящий незамеченным пилигримом по земле, чье увлажненное слезою орлиное око и пробужденные твоею страницею неожиданные чувства может быть отзовутся…. И вот уже при одной мысли о том дрожь и священный холод объемлют тебя,… пенится и несется прочь оглушительный современный водоворот и, боже, как бледными становятся ежедневные [хвалы и] пляски. [Вместо “Не признают ~ пляски”: Всё это в позор тебе, но ты иди по этой дороге, потому что велики дары неба! Два-три могут найтиться в шумном омуте света величавые старцы в юношеском возрасте, которых устремленное орлиное око и встрепенувшееся чувство наполнят дрожью и священным трепетом твое сердце, которые заменят тебе крики толпы… а. Не признают они этого и обратят всё в позор тебе. И весь позор сей понеся на плечи, ибо громадны, необъятны дары неба ~ может встретиться поэт, царь и самодержавный обладатель мира ~ и пробужденные твоею незрелою страницею неожиданные чувства может быть отзовутся ответом тебе… И вот уже при одной мысли о том дрожь и священный холод объемлет тебя… пенится, уносится далеко от тебя мир и едва слышные тощие отголоски ежедневных криков]
В дорогу! в дорогу![В дорогу! в дорогу вновь. ] В сторону грустные элегии! Прочь с лица надвинувшаяся морщина и что-то похожее на слезу! Окунемся разом в свет и жизнь и посмотрим, что делает Чичиков.
Чичиков проснулся ни рано, ни поздно, а как раз в пору. Проснувшись он крякнул, прижал несколько плеча к голове, потянул ноги и усмехнулся, как человек, который чувствует сам, что выспался и хорошо и вдоволь. Надевши одни спальные сапоги и, набросив затем на плеча халат, он подошел прямо к своей шкатулке и сначала перед нею потер руки не без наслаждения, а потом отпер. Ему очень хотелось посмотреть на свои приобретения. Из-за этого желанья он даже позабыл поглядеться в зеркало, что делал он всегда после[делал обыкновенно герой наш всякий раз тотчас после] пробуждения от сна, ибо был подобно весьма многим несколько неравнодушен[от сна, будучи измлада несколько неравнодушен] к своей физиогномии. В физиогномии же своей он находил[физиогномии. Кажется более всего он находил] привлекательного в своем подбородке, которым весьма часто хвалился[подбородке и часто хвалился им] пред кем-нибудь из приятелей, особливо если это было во время бритья. “Вот посмотри”, говорил он обыкновенно, гладя его рукою, “какой у меня подбородок, совершенно круглый”. Но теперь он не занялся ни подбородком, ни туалетом. В уме у него сидели мужики, ими была занята голова его. Он вынул со дна шкатулки бумаги, между которыми очень скоро отыскал[Далее начато: а. полученные записочки, содержавшие; б. исписанные листочки] листочки, исписанные именами [и беглых и несуществующих душ]. Когда разложил он их перед собою, когда взглянул на имена всех этих мужиков, которые точно были когда- то мужиками, работали, пахали, пьянствовали, извозничали, обманывали бар, а может быть [кончили] и жили по правде, считаясь <?>, какое-то странное, совершенно непонятное ему самому чувство обняло его. Каждая записочка как будто имела какой-то свой особенный характер и как будто самые мужики[Далее начато: имели] получили чрез то какой-то свой особенный[Фраза осталась незаконченной. ] Мужики, принадлежавшие Коробочке, все почти были с придомками. Записка Плюшкина отличалась краткостью в слоге. Часто были выставлены только одни начальные слоги имен и отчеств и две точки. Реестр Собакевича[Далее начато: отли<чался>] поражал необыкновенной полнотой и обстоятельностью. Ни одно из похвальных качеств мужика не было пропущено. Об одном[На этом текст рукописи прерывается. Вместо “Чичиков проснулся ~ Об одном”: Очнувшись после весьма крепкого сна, герой наш довольно бодро вскочил с постели и первою мыслию его была сделанная покупка. Он не подошел даже к зеркалу и не подумал о своем туалете. Не мешает заметить, что герой наш очень любил свою физиономию, что, впрочем, водится за всяким и в чем натурально нет ничего удивительного, потому что своя рожа несравненно ближе, чем всякая другая: ее можно и потрепать и пр. Он особенно восхищался своим подбородком и очень часто хвастался им кому-нибудь из своих приятелей, особливо, если это было во время бритья. “Вот посмотри”, говорил он обыкновенно, гладя его рукою, “какой у меня подбородок: совершенно круглый”. Но на этот раз он не взглянул на свой подбородок, ни даже не погладил его рукою, а прямо так, как встал в короткой рубашке и спальных сапогах, подошел к столу, на котором лежал дорожный портфель его. Вынувши из него бумаги, он сложил их в кучку перед собою и, удовлетворивши нос свой, как водится, с обоих подъездов призом довольно крепкого табаку, он принялся за них с чувством тайного удовольствия. Когда он разложил перед собою все эти бумажки и забранные им записки о числе душ, где были написаны подробно имена всех мужиков, которые, точно, были когда-то мужиками, работали, пахали, пьянствовали, извозничали, то невозможно выразить, что почувствовал он в то время. Он почувствовал себя как бы отцом семейства, помещиком, хозяином, и занялся довольно сурьезно важностию своей обязанности. В уме его родились весьма неглупые солидные мысли и меры очень благоразумные. Но это заблуждение продолжалось весьма не долго: он вспомнил, что мужики были мертвые; а. Чичиков проснулся с весьма приятною усмешкою, как человек, который чувствует сам, что хорошо и вдоволь выспался. Надевши спальные сапоги и не надевая еще халата, он подошел прямо к своей шкатулке и [потер приятно] перед нею потер приятно руки, а потом отпер. Ему очень хотелось посмотреть на свои приобретения. [Даже туалет был оставлен, который] Даже позабыто было посмотреть в зеркало. Тем более это было странно, что он вообще был неравнодушен к своей наружности, что впрочем водится за всяким и в чем натурально нет ничего удивительного, потому что свое лицо несравненно ближе, чем всякое другое; его и потреплешь, и пощиплешь, и пощупаешь, а с другим не всегда можно это сделать, и часто хвалился им пред кем-нибудь из своих приятелей и т. д. как в тексте. ] “Что ж ты опять врешь”, говорит капитан-исправник, скрепивши речь свою кое-каким крепким словцом. [говорит капитан-исправник, привинтивши кое-какое словцо; а. говорит капитан-исправник, наддавши тебе при сем <1 нрзб.> кое-какое крепкое словцо] — Где же твой пашпорт?” — “Он у меня был”, говоришь ты проворно: “да, статься может, видно, [да видно] как-нибудь дорогой пообронил его”. — “А солдатскую шинель”, говорит капитан-исправник, загвоздивши опять тебе в придачу кое-какое крепкое словцо: “зачем стащил[“А солдатскую шинель зачем стащил?” говорит капитан- исправник, загвоздивши в придачу тебе прибаутку; а. “А солдатскую шинель зачем стащил?” говорит капитан-исправник, загвоздивши в придачу кое-какое известное словцо] и у священника сундук с медными деньгами?” — “Никак нет”, говоришь ты, не сдвинувшись: “в воровском деле никогда еще не оказывался”. — “А почему же шинель[А шинель зачем] нашли у тебя?” — “Не могу знать, верно, кто-нибудь другой принес ее”. — “Ах, ты, бестия, бестия”, говорит исправник, покачивая головою и взявшись под бока. “Набейте ему на ноги колодки и сведите в тюрьму”. — “Извольте, я с удовольствием”, отвечаешь ты. И вот, вынувши из кармана табакерку, ты потчиваешь дружелюбно каких-то двух инвалидов, надевающих на тебя колодки, и
