Ему не достало времени сообразить, что офицер мог подойти сюда, к этой двери. Он думал, что ему повезло. Еще миг — и он расстрелял бы женщин, расстрелял при свидетеле, при офицере, обрек бы себя. А теперь он спасен! Офицер — это спасение! Если стучит — прикажет покинуть вагон! Что-нибудь прикажет!..
Оттолкнув заключенную, Фриц Нагль, рядовой СС, бегом бросился к дальней двери. Ключ он держал в руке. Он хотел поскорее открыть, поскорее услышать приказ!..
Он не понял, почему вагон внезапно вспыхнул, разлетелся на миллионы разноцветных искр. В спину что-то толкнуло, что-то сжало горло, дыхание Нагля прервалось, и он рухнул на затоптанный пол вагона, разжав обессилевшие пальцы и выронив спасительный ключ.
Шура, припав к подруге, пыталась оторвать ее от часового:
— Все, Нина! Все! Надо скорей!
Из распахнутой двери несло холодом, слышался голос Елены, кричавшей по-чешски:
— Женщины, бегите! Свобода! Бегите!
Мимо подруг, натыкаясь на них, молча отшатываясь, бежали заключенные.
— Нина, скорей!
Нина, тяжело дыша, глядела в стриженый затылок часового.
— Что? — спросила она. — Сладко? Сладко, гад? Получил? Лежишь? Все ляжете, все! Все до единого!
Она нащупала на шее Нагля ремень автомата, перевернула убитого на спину, плюнула в смутно белеющее узкое лицо, сдернула автомат. Голова эсэсовца глухо стукнулась об пол.
— Тварь! — сказала Нина. — Лежи, тварь! Лежи!
Они спрыгнули на землю последними. Возле вагона оставалась только Елена. Ждала. Она еще держал? в руке обрезок свинцовой трубы.
Слева, возле водонапорной башни, где недавно послышался взрыв, желтело угасающее пламя. Блики огня скользили по черным, лоснящимся бокам стоящих на соседнем пути цистерн. Цистерны походили на туши ископаемых чудовищ. Тупые рыла чудовищ пялились на пожар. Сирены выли не умолкая.
Шура неожиданно рванулась в сторону, уцепилась за поручни, полезла обратно в вагон.
Елена протянула к ней руки, закричала. Нина, ничего не понимая, топталась на месте. Потом опомнилась. Закинула автомат за спину, ринулась к площадке вагона… Но Шура уже мелькнула в проеме вагонной двери, почти свалилась в объятья подруг.
— Шура! Шура! Ты что?!
Шура оттолкнула их.
— Вот! Вот!
На широкой Шуриной ладони лежала коробка спичек.
— У гада взяла! — выдохнула Шура. — Уходите! Быстрей!
— Да что ты, Шура?! Что?!
— Уходите! — крикнула Шура, отбегая. — Девочки, уходите!
Она уже карабкалась по узкой боковой лесенке ближней цистерны. Повозилась наверху, что-то бурно полилось на землю, резко запахло бензином.
Шура очутилась возле подруг:
— Уходите же! Ну!
Одеревеневшие губы Нины еле выговорили:
— Шура…
— А-а-а! — с досадой уже не крикнула, а почти простонала Шура. — Да уходите же вы! Прочь!
Она сорвала с головы платок, сунула в лужу бензина, нашарила возле рельсов камень, обернула его мокрым платком.
— Прочь! Догоню!
Вспыхнула спичка. Обернутый платком камень полетел в натекшую между путей лужу бензина. Широкая огненная полоса плеснула вдоль цистерны, опалив беглянок. Шура нырнула под вагон, Нина и Елена — за ней…
Новый путь — новый состав. Опять под вагоны. Сбивая коленки, ударяясь о рельсы и рессоры. Ползком, на четвереньках, задыхаясь…
Чудовищный взрыв грянул за спиной. Огненные брызги взвились ввысь. Долетели до девушек. Тени вагонов метнулись вперед, отхлынули, и мрак ослепил…
— Бегите! — кричала Шура. — Бегите!
— Шура, Шурка…
— Ложись, сейчас еще рванет!
Грянуло. Ослепило. Грянуло второй раз. Третий. Пожар бешено заплясал над путями, раскидывая оранжевые, трепещущие под ветром рукава, доставая до неба встрепанными рыжими вихрами. Земля дрожала от неистовой пляски.
— Скорей! Скорей!
Последний путь. Канава с бурьяном. Ржавый рычаг заброшенной стрелки. Серая дощатая стена пакгауза.
Нина оглянулась. В скользящем, неверном свете пути перебегали одинокие черные фигурки. Спешили в поле, подальше от взрывов, от проклятого эшелона.
Нина размахивала автоматом, звала:
— Сюда! Сюда!
Кое-кто заметил, устремился на зов.
Нина побежала.
«Уйдем! — стучало в голове. — Уйдем!..»
Беглянки удалялись от станции. Бежали. Шли. Бежали. Пересекли пустынную асфальтовую дорогу. Перебрались через вонючий ручей. Попали на стерню. Спустились в овраг. Выбрались в поле. Вязли. Падали. Поднимались. Шли. Вломились в неубранную кукурузу…
Нина почти ложилась на тугие, толстые стебли. Разводила их руками, цеплялась за них, но больше она не могла, не могла… Ноги подкосились. Нина ничком упала на влажную землю. Рядом рухнул еще кто-то. Потом еще и еще…
Голос Елены прошелестел:
— Не можно…
Нина с трудом набрала в грудь воздуха. Он разрывал легкие.
— Лечь!.. Всем — лечь!..
Щека ее прижалась к земле, прохладной и мягкой, как чья-то полузабытая ладонь. Запах земли тоже был знакомый — грустный, чуть горчащий запах увядания и приволья. Так пахла по осени донецкая степь. Нина всегда помнила: она не увидит ни родной степи, ни родного домика на окраине Макеевки. Никогда не увидит ни отца, ни мамы, ни младшего братишки Вальки. Никогда. Даже если останется в живых. Потому что для своих она давно мертва. Хуже, чем мертва… Но теперь неважно было, увидит или не увидит она степь и родной дом. Важно было совсем другое…
— Мама! — сказала Нина земле. — Мама!..
Удар о землю получился неожиданно мягким. Ноги по щиколотку ушли в рыхлую пашню. Бунцев откинулся на спину, уперся. Погасил парашют.
В предутреннем сумраке у пашни, казалось, не было ни конца, ни края. Пашня и холодная осенняя сутемь сливались. Только на западе сквозь серое ничто уверенно проступал, то бледнея, то сгущаясь, живой свет зарева.
Земля вздрагивала — зарево набирало силу. Оно цвело. А потом медленно увядало. До нового толчка
