улыбаться перестал, заговорил начальственным басом и иначе, как «стервой», Ляльку уже не величал.
— Я батальоном командовал! — гремел Сеньков. — Наливай, стерва!.. Ты кого мне подсовываешь? Может, он партизан? Может, он скрытый подпольщик? Чем он мне лояльность докажет?
— Это он-то подпольщик? — пьяно ухмыляясь, смеялась Лялька. — Дурак! Ни капли тебе не налью больше! Допился! Скоро полком командовать начнешь!
— Молчать! — рявкнул Сеньков. — У меня награды… Мой батальон отдельный был. Это и есть полк. Наливай!
— А я докажу… лояльность, — запнувшись на незнакомом слове, выговорил Петро и поднял красные от водки, дурные глаза. — Хоть сейчас! Докажу!
— Н-ну? — откинулся на спинку стула Сеньков.
— Я знаю, где жиды скрываются! — выпалил Петро. — И показать могу!
Сеньков таращился на него, осмысливая полученное известие.
— Врешь! — сказал Сеньков.
— Не вру! Вызнал! И покажу!
Пьяный Петро со сладострастием думал о том, как съежится батя, как заверещит проклятая еврейка, нажаловавшаяся отцу. Пусть знают, как поперек дороги Кандыбе вставать! Пусть!
Утром Сеньков растолкал Петро:
— Вставай, пошли!
— Куда?
— В комендатуру. Доложишь, где жиды прячутся.
Петро вспомнил, что наплел ночью, и облился липким потом.
— Да что… Да какие жиды?..
— Отказываешься? — тихо спросил Сеньков. — Не хочешь?.. А ну, вставай!
Петро с минуту лежал не двигаясь. Потом вскочил.
— Ты, ты вон про что! Я с похмелья и не соображу! Извиняй!
Трясущимися руками он хватался за одежду, не разбирая, где рубаха, где брюки.
Он пошел с Сеньковым в комендатуру. А потом, вместе с другими полицаями, к своему дому. В родной двор. К отцовой сараюшке…
Увидев Петро, девушка-еврейка истошно закричала. Но тут же оборвала крик. Выпрямилась. И он увидел ее глаза…
С того дня Петро Кандыба смотреть в глаза людям не мог.
Среди полицаев он прославился тем, что убивал схваченных, стреляя в упор им в лицо. Та же слава осталась за ним в отряде власовцев, куда он попал, бежав из Киева за отступающими немцами.
Немцы оставались теперь единственной надеждой Кандыбы-младшего. И он служил им верой и правдой, делая все, что требовали: расстреливал, впихивал людей в душегубки, таскал трупы отравленных и опять расстреливал, травил, сжигал…
В темной, вечно дрожащей, как прокисший студень, душонке Кандыбы непрестанно жило предчувствие страшной расплаты. И в звериной ненависти к людям, боясь их, Кандыба хотел бы уничтожить всех! Всех! Всех!..
«Этот — дерьмо, — брезгливо раздумывал майор Вольф, созерцая исполненную тупого рвения морду Кандыбы. — Но ничего другого под руками нет. Увы! Придется использовать это дерьмо. Его так отлично избили! Сойдет! С проверкой летчика медлить нельзя!»
— Сядь, Кандыба! — сказал Вольф. — И слушай меня внимательно. От того, как выполнишь задание, зависит твоя жизнь.
Кандыба вытянул шею.
— Сейчас тебя посадят в камеру, Кандыба. А потом в эту же камеру приведут советского летчика. Ты выяснишь, Кандыба, правильные ли он дал показания…
Бунцев шарил по бедру, отыскивая кнопку кобуры. Кудлатая пегая собачонка, вздыбив шерсть и припадая на передние лапы, яростно тявкала на кусты, где залегли летчики. Испуганные тревожным, злобным лаем овцы, подбирая зады, сбились в кучу, толклись на месте, косясь в сторону леса, готовые ринуться прочь. Мальчонка-подпасок забегал по полю, подняв палку, отрезая пугливым животным путь к бегству. Пастух, высокий, сутулый старик в потрепанной бараньей куртке и опущенной на уши солдатской пилотке, прикрикнув на собачонку и видя, что та не унимается, медленно шел к кустам.
— Придется задерживать! — быстро шепнула Кротова. — Давайте вы, товарищ капитан… А я отползу, постараюсь мальчонку перехватить. Испугается — убежит…
— Ползи! — сказал Бунцев. — Давай ползи!
Зашуршали листья, треснули сучья. Собачонка залилась пуще прежнего. Пастух в нерешительности остановился позади собаки.
— Э-гей! — крикнул он и потряс палкой. — Э-гей!
Бунцев лежал не отзываясь. Он уже отлично видел лицо старика: узкое, темное, горбоносое, с запавшей верхней губой и заросшими седой щетиной бугристыми щеками. Старик исподлобья смотрел прямо на тот куст, за которым лежал капитан, но ничего не видел.
Он что-то сказал собаке, не то упрекая своего четвероногого друга, не то браня его. Пес, ободренный приближением хозяина, подскочил почти вплотную к кусту. Злость душила собаку, она не лаяла, а просто хрипела.
Пастух, бормоча сердито, зашагал на куст.
«Ах, ты черт! — опять подумал Бунцев. — Сидели бы в лесу, ничего не произошло бы…» Вина лежала на нем. Это он настоял облазить весь лес: еще надеялся найти Телкина. Может, тот приполз раненый и лежит где-нибудь рядом, не в силах двигаться и погибает…
Телкина не нашли, а на пастуха напоролись.
Теперь неизвестно, что будет…
Бунцев пошевелился, готовясь встать, и пес с визгом отлетел в сторону, зашелся в истошном вопле.
Пастух опять остановился.
Бунцев поднялся в рост, вскинул руку и дружелюбно помахал.
Он глядел на пастуха, но видел не только испуганное, недоумевающее лицо старика, но и прыгающую слева, совсем рядом собачонку с белоснежным оскалом зубов в черных губах, и мелко топочущих овец, шарахнувшихся было в поле и отпрянувших от палки подпаска-мальчонки, и самого мальчонку — паренька лет десяти, с поднятой палкой на фоне серого поля, и появившуюся справа от мальчонки, заходящую ему в спину Кротову.
«Быстро успела!» — подумал Бунцев.
Он махал рукой, улыбался, выказывая пастуху свое миролюбие.
— Гутен таг! — крикнул Бунцев как можно приветливей. — Гутен таг!
Пастух неуверенно поднес к пилотке коричневую руку, его мутноватые, старческие глаза смотрели недоверчиво.
— Йо напот[2], — ответил он, опуская руку и перехватывая палку.
Бунцев вышел из куста. Собака, заметив, что хозяин заговорил с незнакомцем, перестала лаять, однако еще ворчала, еще щетинилась, держалась поодаль и издали обнюхивала чужого человека.
Старик уставился на бунцевские унты.
— Шпрехен зи дейч? — спросил Бунцев, используя жалкие запасы своего немецкого словаря, чтобы только не молчать. — Шпрехен зи дейч, геноссе?
Кротова уже приближалась к мальчишке, занятому разглядыванием капитана и ничего не подозревавшему.
Старик отрицательно покачал головой, вскинул глаза на лицо Бунцева и снова воззрился на унты.
«Ах, черт! — подумал капитан. — Заметил… Вот обутка проклятая!..»
