Нестерко хотел выкатить ежа в траву, но раздумал: вдвоем веселее, а может, и пригодится колючий для шутки какой-нибудь!
Он снова связал торбу, взял посошок и зашагал напрямик через скошенное поле едва видимой в вечерней мгле тропинкой.
…А в хате Марися наткнулась на узелок с едой, тот самый, который она собственноручно уложила в отцовскую торбу!
— Ну что ты с ним поделаешь, Януся, с нашим татой! — огорченно сказала Марися сестренке. — Опять схитрил: свою еду нам оставил! Без крошки хлеба в путь пошел. Ведь знаю, как на дорогу какую- нибудь бывальщину начнет сказывать, так за торбой в оба смотреть нужно. Я заслушаюсь, а он узелок-то и вынет…
Януся смотрела на старшую сестру серо-голубыми Нестеркиными глазами и бойко жевала вытащенный из отцовского узелка кусок хлеба с салом.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ЛИШЬ БЫ ДЕНЬГИ
За деньги поп и с чертом поцелуется.
Рано утром Нестерко повстречал ехавших на ярмарку мужиков. Один из мужиков после долгих обиняков спросил, не слышно ли чего нового о Римше — земля недаром слухом полнится!
На развилке дорог колымага свернула направо. Дорога же к усадьбе пани Дубовской шла влево, и Нестерко, поклонившись мужикам, соскочил на землю.
Рыжий подсолнух солнца сверкал над колючим, как ежовая щетина, скошенным полем. На перепутье стоял красавец тополь. Посадил его кто-то лет сорок назад, и все эти сорок лет путники, отдыхая под деревом, поминали неведомого странника добрым словом.
Нестерко лег в тополиную тень.
Листья на нижних ветвях тополя были темно-серые, потом постепенно, от сучка к сучку, светлели и на вершине сверкали свежей темной зеленью: дорожная, перемолотая тысячами телег пыль не взбиралась на такую высоту. Невдалеке послышался скрип колес.
По дороге катились клубы пыли. Слабый ветерок гнал их не спеша, не обгоняя воза, но и не отставая.
— А-а-пчхи! Стой! — послышался голос из пылевого облака. — Пусть пройдет окаянная! А-а-пчхи!
Ветер развеял пыль, и перед Нестерком появилась тощая лошаденка с небольшим возом сена. Наверху сидели два босых деда в посконных рубахах.
Старик, державший вожжи, громко чихал, сгибаясь так, что головой почти касался колен, а второй — с задорно торчащей вперед бородкой — протирал кулаками глаза.
— Очи залепило, как на мельнице! — говорил он. — Вот бисовщина!
— Доброго добра, старинушки! — подошел к ним Нестерко. — Не поедете, случаем, мимо пани Дубовской?
Деды удивленно — откуда тут вдруг человек взялся? — оглядели Нестерка и степенно поздоровались.
— Мы не в ту сторону, сынок, — отчихавшись, сказал дед и перекинул вожжи из руки в руку. — Но тебе удача: к пани поповский возок едет.
— Ехали мы мимо корчмы, — вступил в разговор дед с задорной бородкой, — видим — возок. А около него стоит Кузьма, который в запрошлом году на зимнего Николу погорел.
— Да не на Николу, а в троицын день, — заспорил дед с вожжами, — на Никелин день горел Василь из Лугович. Как раз у него хата за логом, меж двух ракит стояла.
— То не ракиты, — задумчиво возразил второй дед и почесал бородку, — то осинки. А меж ракит дом у кузнеца — прямо от церкви, за Мироном косым.
— Эва! — рассмеялся дед и взмахнул вожжами. — Мирон-то где живет? Возле колодца, а возле церкви его брат, Микола, который на колядах корчмаря Антипа бил.
— Так что ж, старинушки, возок-то поповский? — вмешался Нестерко, поняв, что дедов иначе не остановишь.
— Ась? — взмахнул вожжами дед. — Так я ж и. говорю: едет поп с работником прямо к пани Дубовской.
— Стоит его возок у корчмы, — сказал дед с бородкой торчком, — работник поповский квас пьет. И тут мимо идет Хвоська Гаврилы пасечника, с ведрами…
— Скажет тоже, половину негодного, — рассердился лед с вожжами. — У Гаврилы-то и пчел нет давно. Он их на жеребенка сменял, а жеребенка пан отобрал.
— Так то не у Гаврилы, — почесал бороденку дед, —
У Гаврилы пан отобрал корову, а жеребенка у Игната лысого… Аккурат под троицын день. Тогда еще к бабке Марьянихе сова в хату залетела…
Нестерко опять вмешался в разговор:
— Деды, а деды… Когда возок поповский поедет?
— Так куда ж ему деваться? — усмехнулся дед и ударил вожжами лошаденку. — За нами, небось, едет… Ну, замерзла!
Возок тронулся, телега жалобно заскрипела.
— Бабка Марьяниха полезла под пол, а оттуда фыр-фыр-фыр…
— Так Марьяниха третий год с лавки не встает!
— Как же третий, когда…
Пыль скрыла воз с сеном и дедов, но долго еще до Нестерка доносились выкрики;
— Эва… да он…
— На какой такой Ильин день? На ярмарке, после поста..
Острый Нестеркин глаз приметил вдали махонькое облачко пыли. Оно двигалось над полем, словно подгоняемый ленивым ветром комочек тополиного пуха.
«Возок-то поповский, пожалуй, не ближе Гусиного брода, — подсчитал Нестерко. — Я еще соснуть успею, пока он подъедет…».
И, положив шапку под голову, задремал. Проснулся он оттого, что ежик, похрюкивая и фыркая, старался высвободиться из торбы.
— И мне тоже есть хочется, — вздохнул Нестерко. — Потерпим чуток — авось скоро похарчимся!
Он ласково погладил торбу, и хрюканье затихло.
Облако катилось уже совсем рядом. Но поповская лошадь шла ходко, и пыль не догоняла возка.
Впереди в белесой выцветшей рубахе и шапчонке неопределенной масти сидел мужик. Большие мохнатые усы. цвета спелого жита занимали почти половину лица. Голова его бессильно свисала на грудь и покачивалась в такт лошадиному шагу.
Поп в дорогу надел полотняную рясу. Пряди длинных седых волос его казались холщевыми лентами. Темя свое поп прикрыл от солнечных лучей каким-то лоскутом. Толстый живот подпирал окладистую сивую бороду.
— Здравствуйте, люди добрые!
Нестерко подхватил торбу и вышел на дорогу: Голос так громко прозвучал среди сжатого поля, что лошадь испуганно остановилась. Мужик так резко вскинул голову, что чуть шапка не слетела у него с головы. Поп, погруженный в дремоту, лишь один глаз слегка приоткрыл.
— Нужно мне до ясновельможной пани Дубовской добраться, — поклонился Нестерко. — Не в ту ли
