поступь смерти. Печаль, плач, сожаление о чем-то утраченном навсегда. Как предчувствие осени после весенней вспышки.
Расслабляющая горечь проникает в сердце. Все светлые впечатления детства придавлены тяжелыми шагами судьбы. Что же дальше — покорность, ожидание? Каждый раз, прислушиваясь к удаляющимся шагам смерти, я замираю в ожидании.
Вот оно — словно нарастающий бег конницы. Мелодия вклинивается в траурный марш, одолевает его. Мотив, который олицетворяет для меня детство, превращается в торжественный гимн. Молодость вечна, если в тебе живет способность к горению, подвигу. Все быстрее скачут всадники...
Так всегда действует музыка. Все тяжелое, осевшее, как накипь, слетает с души. Я и
Но мы еще поспорим. Я не выпущу его. У военных есть такое выражение «вызвать огонь на себя». Я попробую...
— Ну вот, у тебя лицо посветлело, — говорит Ленка. — Я же знала, что тебе нужно.
В темном окне я вижу целое созвездие. Там поселок строителей. Сотни семей за тонкими стеклами — как сотни миров.
Одно окно не зажжется в моем городе. В доме Осеева. Убийца еще ходит по городу. А стекла — ненадежная защита. Пока убийца на свободе, смерть всегда может ступить на порог дома. Может войти и в эту комнату.
— Ленка, я пойду.
— Следователь, вы исчезаете и появляетесь так внезапно.
— Ты все смеешься?
— Нет! — Она серьезно смотрит на меня. — Нет, не смеюсь. Но мне не хочется, чтобы ты уходил так внезапно.
Мы молчим. Между нами пролегло несколько лет. И Жарков. И многое другое. Нам трудно теперь отыскать дорогу друг к другу. Но, мне кажется, она существует, эта дорога...
— Почему признался Шабашников? Это же не он.
Комаровский упрямо смотрит в стол. На жилистой, тонкой шее дергается кадык.
— Не знаю... Он в таком состоянии, когда все безразлично. Майор очень ярко нарисовал перед ним, как произошло убийство. Вчера Шабашников спросил у меня: «Может, это и в самом деле я? В беспамятстве. В городе меня давно уже осудили». Ему все равно.
— А вам?
— Что же мне, хватать его за грудки и кричать: «Не ты!»? — говорит капитан. — У одного майора одна точка зрения, у другого — другая.
— Но у вас свое мнение!
— Вам двадцать четыре года, Павел Иванович, — устало говорит Комаровский. — Вам все легко. Не могу же я идти против начальства.
Да, мне двадцать четыре. Я не был старшиной, мне все давалось легко. Я шел по расчищенной дорожке. Можно и дальше идти не спотыкаясь. Пристроиться к кому-нибудь «в хвост», как это делают шоферы в тумане. Пусть он, другой, принимает решения. Помилуйко, например.
— Боюсь, что это как раз то дело, когда в конце концов не находят виновного, — говорит капитан.
Во мне волной поднимается злость. Неужели
— И все-таки мы найдем, — говорю я Комаровскому. — И вы мне поможете. Договорились?
Комаровский после минутного раздумья протягивает руку. Ладонь его костлява и суха.
— Куда вы сейчас? — спрашивает он.
— К Кеше Турханову. Нужно, чтобы он дал знать, как только Анданов появится в тайге.
Окна зимовья светятся тусклым желтым светом в таежных сумерках. Над деревьями еще догорает день. Я стараюсь ступать осторожно: не подвела бы больная нога.
Кроме нас двоих, в Лиственничной пади нет никого...
Помощник Комаровского принес утром записку. Корявым почерком Кеша вывел: «Анданов ружьишко брал, подался в Лиственничную падь».
И вот теперь нас двое в тайге, в тридцати километрах от Колодина. Я знал, что Анданов выедет в тайгу Полунинским трактом. В психологии преступников всех мастей есть общие законы. Даже если деньги не были причиной убийства, преступник не станет отказываться от «добычи». Половину суммы Анданову пришлось подбросить, чтобы навести следствие на ложный путь. Остальные деньги он припрятал.
Где? Он мог сделать это только близ тракта, когда мчался в Полунино к поезду. Брать деньги с собой было бы слишком рискованно.
Нас двое в безлюдной тайге. Это как раз то, что мне нужно. Именно сейчас я должен дать понять Анданову, что мне многое известно о ночном убийстве. Для Анданова на карту было поставлено все. И если он решит, что его тайна раскрыта, то, не задумываясь, пойдет и на второе убийство, чтобы скрыться в бескрайней тайге.
Он не выдержит и этим выдаст себя. Тут я и должен его взять. Тогда он признается. Нервы сдадут. Он убил человека, он живет с тайным страхом в душе.
Вот только не оплошать бы...
Стволы лиственниц, еще недавно отливавшие медью, слились в одну темную, неразличимую массу.
Я подхожу к окну зимовья. Анданов склонил над столом крупную лысеющую голову. Рядом с патронами, солдатиками стоящими на столе, пачка денег. Он листает кредитки. Я немного опоздал. Мне бы встретить его близ тракта, у тайничка, взять с поличным!
Анданов резко поднимает голову. Заметил. Я рывком распахиваю дверь. Сердце бьется неровными толчками. Не дрейфь, лейтенант!
— Какая встреча, — говорит Анданов и усмехается. — Гостем будете.
Я сажусь на лавчонку. В зимовье жарко, трещит огонь в железной печурке. Пахнет медовым «Золотым руном».
Он совсем не похож на того Анданова, с которым я встречался в городе. Там он был смиренным и педантичным почтарем. Тайга распрямила его. Глаза блестят угрюмым блеском, рубаха, обтягивающая плечи, подчеркивает их ширину и мощь. Впервые мне в голову приходит мысль, что орешек может прийтись не по зубам.
— Тоже решили поохотиться? — спрашивает он.
— Вроде того.
Сильными, гибкими пальцами он крутит бумажные гильзы.
— Слышал, вы закончили дело. Не будете волновать нас допросами? Надо сказать, вы очень вежливый следователь.
Похоже, он посмеивается надо мной. Уверен в себе. Знает, что у нас на руках ничего нет. Но пальцы все-таки выдают волнение.
— Почему же с одностволочкой?
— Несолидное ружьишко, это верно, — отвечаю я.
«Кто ты? — думаю я. — Ты мастерски владеешь ножом и ездишь на мотоцикле, как гонщик. Как шахматист, ты умеешь видеть на много ходов вперед и способен водить за нос следователей. Где, когда ты
