Поиски длились около часа. Ножа, как мы и ожидали, не оказалось. Шабашников, запыхавшись, снова уселся на кровать.
— Что нож-то? — сказал он. — Тоже мне оружие!
Через несколько минут мы уже знали, что у Шабашникова исчезли также старые кирзовые сапоги сорок второго размера, и получили заодно подробное описание ножа: золингеновская сталь, лев и пальма на лезвии, наборная рукоятка.
— Когда вы в последний раз видели нож?
Шабашников наморщил лоб.
— Да вот позавчера...
— Восьмого августа? — Комаровский бросил взгляд в мою сторону: «Внимание!»
Преступление было совершено в ночь с восьмого на девятое.
— Ну да, восьмого... Я ходил к соседям, к Зуренковым, проводку чинить и брал нож вместо отвертки.
— Может быть, забыли там?
Комаровский предоставлял ему возможность выкрутиться.
— Нет, принес, положил в сумку.
— Ну, а дальше? Вспомните подробности. Вечером и в ночь с восьмого на девятое вы были дома?
Комаровский задавал короткие вопросы, словно гвозди вбивал. Он толково вел этот разведывательный, осторожный допрос. Я чувствовал, что еще немного — и Шабашников сам загонит себя в угол.
— Дома... Под хмелем был... Да!
И тут я увидел, как в нем шевельнулся страх, выполз из-под спиртной дремы. Глаза меняли выражение — словно диафрагма открылась в объективе, и реальная жизнь вместе с сумрачным светом дождливого дня хлынула внутрь. Диафрагма открывалась все шире; и чем больше вбирали в себя глаза Шабашникова, тем сильнее росла в них тревога. Он был не так уж стар, это ясно чувствовалось сейчас.
— Щеночков я продавал в тот день, — сказал охотник. — Щеночков. Жалко мне их всегда, вот и...
Он вдруг улыбнулся мне. Улыбка была жалкая, заискивающая. Я отвернулся. Да, вот так оно и бывает. Пьяная дурь, неожиданная вспышка алчности и жестокости... И ничто не остановило его, одурманенный мозг не поставил ни одного барьера.
Шабашников засуетился. Он был рад малейшей возможности отклониться от темы разговора.
— Собаки! — забормотал он, протягивая мне фокстерьера. — Посмотрите: Тюлька, такого «фокстера» нигде не увидите. Любого лиса возьмет!
Тюлькины смешливые глазки-бусинки затерялись в завитушках белой шерсти. Шабашников и впрямь любил собак — фокстерьер был чист и вычесан. А в доме творилось черт знает что.
— Люблю я собачек...
Он сказал это так, будто любовь к собачкам могла оправдать любой его поступок.
— Значит, в ночь с восьмого на девятое вы были дома? — еще раз спросил Комаровский.
— Дома небось... Где же еще?
— И выходит, в тот вечер или ночью ваш нож и сапоги могли быть похищены?
— Не знаю, — пробормотал Шабашников. — Наверно, раз нету...
— В таком случае необходимо задержать вора. С вашего разрешения мы осмотрим место происшествия...
— Да зачем? — замахал руками Шабашников. — Мелочь какая!
— Вы понимаете всю важность происшедшего? Украдено оружие. Оно может быть использовано похитителем...
Шабашников нехотя написал заявление в милицию. Вскоре привезли розыскную собаку. Проводника предупредили, как вести поиски. Через несколько минут овчарка, рыскавшая по двору, настороженно принюхиваясь, принялась разрывать лапами груду щебня, сваленного у сарая. Мы пришли к ней на помощь и извлекли из-под щебня небольшой сверток. В обрывок полотенца, того самого, махрового, голубого, была завернута пачка денег. Десять четвертных.
— Это ваши деньги? — спросил Комаровский.
Шабашников побледнел. Руки его тряслись, и он никак не мог унять эту дрожь.
— Нет, не мои... Никогда их не видел в глаза!
— Откуда же они взялись?
Шабашников молчал.
«Возможно, он действительно ничего не помнит, — подумал я. — Бывает ведь... Алкогольное помешательство. Это может пройти так же быстро, как и пришло. Но улики ясно свидетельствуют против него. Никуда не денешься».
Я был очень удивлен, когда Комаровский ограничился лишь тем, что взял с Шабашникова подписку о невыезде. По дороге в отделение я сказал об этом капитану.
— За Шабашниковым мы посмотрим, — ответил Комаровский. — Но что-то мне не верится во все это... Как хотите, а не верится.
Я промолчал. Подумал: пусть Николай Семенович рассудит, подождем. «Не верится» — это слишком слабый аргумент, противопоставленный явным уликам. Комаровскому не хватало логичности в его действиях. А следователь — это прежде всего холодная и четкая логика, разве не так? Стоит только хоть на миг поддаться чувству симпатии или антипатии — и пиши пропало!..
Николай Семенович слушает меня и делает записи в блокноте. Стакан чаю стынет на столе.
— Значит, улики свидетельствуют ясно?
— По-моему, да.
— Позвони Комаровскому. Попроси привезти все данные об этом Шабашникове.
— Комаровский скоро должен быть.
Дождь все идет. За окном крупные капли описывают траектории, словно падающие звезды. Первый августовский затяжной дождь. Город лежит внизу темной массой, как уснувшее животное. Шевелится, вздыхает. Окна домов плотно прикрыты ставнями.
— Ты как будто спокоен, Паша?
— Да ведь не такое дело, Николай Семенович... Тупое дело. Пьянка. Омерзительно это...
Я и впрямь не чувствую того следовательского азарта, который охватывает каждого милицейского работника, разгадывающего загадку сложного, путаного преступления. Гнев, страсть — при чем здесь они? Это унылое, жухлое лицо с обвислыми щеками, мутные с похмелья глаза... Какой он, в сущности, убийца? Нелепый случай, нелепая жестокость. Надо аккуратно и точно довести дело до конца, передать в прокуратуру. И баста! Он должен получить по заслугам.
— Так-так...
Эн Эс недоволен, это я хорошо чувствую.
— Нет ли у тебя ощущения, что ты уже все постиг, что твоя работа ставит тебя как бы над людьми, а? Это обманчивое ощущение, Паша... Я так и не понял, что ты думаешь о человеке, которого подозреваешь в убийстве или соучастии. Кто он, мог ли он? Ты веришь обстоятельствам, минуя человека.
— Но улики... Я же не адвокат.
— И адвокат. И прокурор. Человек. И ты имеешь дело с человеком...
— У меня такое впечатление, что вы что-то знаете, чего я не знаю, Николай Семенович.
— Я знаю лишь, что в твоем лице передо мной холодная прямолинейность...
Меня больно задевают слова шефа. Я люблю его, он «мой старик». Мне хотелось бы, чтобы обо мне говорили: «У Павла Чернова комоловский стиль работы». Я всегда старался быть похожим на него и перенять у него все, даже привычки. Одно время даже покашливал в кулак, точь-в-точь как Эн Эс. Но есть в человеке нечто такое, чего нельзя перенять простым копированием.
Комаровский является в номер, держа под мышкой маленький школьный портфельчик. Обычно с такими портфельчиками ходят управдомы или колхозные бухгалтеры. Его длинная темно-синяя шинель
