В острых торосах, огромных, как айсберги, мы чувствуем себя муравьями. Рубим ступени, карабкаемся по ледяной стене, чтобы попасть в еще более страшное нагромождение бело-зеленых чудовищ.
В некоторых местах лед так прозрачен, что мы видим замороженные в нем камни.
Впереди зияют ворота. Юрик тихо подходит к ним. Наверху висят сосульки толщиной с доброе бревно. Не дыша мы проскальзываем мимо, слышим звонкую капель и легкое потрескивание. Входим в полутемный грот. Когда-то его проточила вода, но потом или льдина приподнялась, или вода ушла — грот высох. Солнце, просвечивающее сверху, заполнило его жутким зеленоватым светом. Из полумрака выступают изъеденные временем сосульки, похожие на колонны восточных дворцов. Чем дальше мы идем, тем сумрачней окрашивается грот.
— Мы не выберемся отсюда, — опасаюсь я.
— У грота должен быть выход, ведь куда-то входила река, — резонно замечает Юра.
Вдруг над самой головой раздается треск. Мы отскакиваем к стене. Сверху сыплется ледяная мелочь, колется под ногами. Ждем минуту, другую...
— Пронесло. Просто двинулся лед, — говорит Юрик.
Я иду, глядя на его покрасневший от напряжения крутой затылок. Хороший все же человече, этот Юрик, и черная борода, великолепная, разбойничья, и голубые глаза, как у младенца! Осторожный, серьезный — с ним нисколько не страшно.
Далеко впереди замечаем слабую полоску света. Мы невольно ускоряем шаг и вскоре выбираемся из грота.
— Ты думаешь, мы найдем что-нибудь от каравана? — спрашиваю я.
— Найдем. И лошади и тюки должны хорошо сохраниться, — отвечает Юрик.
— Но все же сто лет...
— А ты слышал, в тундре геологи ели мясо мамонта?
— Враки!
— Ничуть!
Вечером мы на льду расстилаем палатку, надуваем матрацы. Юрик на спиртовке разогревает лед. Чистит картошку. Клубни сразу же покрываются инеем.
— А хорошо все же жить вот так, — мечтательно произношу я, залезая в спальный мешок.
Наступает самое блаженное состояние. О том, Что было трудно идти, и сильно жгло солнце, и обметала лихорадка губы, уже не думаешь.
— Юрик, а караван, наверное, попал в обвал, — говорю я.
— Тихо! — Юрик вдруг вскакивает. — Ты слышал?
— Ничего не слышал.
— Ну как же, вот только сейчас!
По горам катилось, умолкая, эхо.
— Наверное, трещина или обвал?
— Нет, это выстрел.
— Чудак! У Стаса ведь нет оружия. А здесь мы одни.
— Я слышал выстрел! Не трещина это и не обвал. Здесь кто-то есть, кроме нас.
По утрам, когда солнце начинает золотить серые от уличной копоти крыши домов, на набережной Дунай-плац можно увидеть пятидесятилетнего смуглолицего господина в сером пальто и маленькой тирольской шапочке. Не спеша он идет вдоль портовых кранов, автопогрузчиков, ящиков с машинами, дизелями, шелком, крахмалом, пивом — со всем, чем знаменит достойный город Ульм земли Баден- Вюртембергской. За портовыми кранами поблескивает свинцово-холодный Дунай.
Господин дышит глубоко и ровно. Утренняя порция свежего воздуха, как и зарядка, холодный душ, массаж, помогают быть в хорошей форме целый день.
— Доброе утро, господин Шёневеттер, — приветствует его полупоклоном служитель проходной.
Шёневеттер кивает и проходит в контору порта. Он заведует отделом транспортных операций фирмы «Ульммашинен-верке». На часах ровно восемь. Все сотрудники на местах. На столах аккуратные стопки накладных, пишущие машинки, арифмометры. Шёневеттер встречается со взглядом Минцеля.
— Карл, прошу ко мне, — бросает он на ходу.
Маленький, кривоногий, с обезьяньим лицом и изжелта-красными глазами Минцель выныривает из-за стола и скрывается вместе с шефом за дверью.
Шёневеттер неторопливо разминает сигарету, садится в кресло и разглядывает Минцеля так внимательно, словно видит его впервые. Минцель сначала выдерживает взгляд, потом опускает глаза и нервно сучит пальцами в карманах пиджака.
— Стареем, Карл, — наконец произносит Шёневеттер.
Минцель поднимает на шефа печальный взгляд.
В конторе знают — Шёневеттера и Минцеля связывает старая солдатская дружба. Но никто не догадывается, что оба они, в прошлом разведчики нацистской службы безопасности, связаны огромной тайной. Она, эта тайна, не дает им покоя ни ночью, ни днем. Просматривая чужие накладные и чеки, оба за длинным рядом нолей видят те деньги, о существовании которых никто, кроме них, не знает. Деньги лежат в чужой стране. Лежат двадцать три года. Двадцать три года Шёневеттер не решался добраться до них. Двадцать три года он мечтал начать собственное дело и часть средств для вящей гарантии вложить в акции стального треста.
Шёневеттер был честолюбив. В Ульме он руководил секцией Союза бывших офицеров СС и хотел поставить свою организацию в ряд наиболее деятельных союзов. А для этого требовалось много денег, гораздо больше, чем давали прижимистые торговцы и промышленники. Слеты, товарищеские встречи, собственная газетка, митинги по особо торжественным для бывшего рейха дням опустошали кассу до пфеннига.
Правда, некоторые со скепсисом смотрят на «старичков». Но придет время, и «старики», черная гвардия нацистского рейха, скажут веское слово. К этому все идет. Надо только поддерживать в «старичках» боевой пыл. Поддерживать той огромной суммой, которая волею судеб осталась в горах далекой Азии.
— Все же нехорошо получилось тогда под Воронежем, Карл, — вздыхает Шёневеттер.
— Да, очень нехорошо, — повторяет Минцель, не понимая, к чему клонит шеф.
— Помнишь, русские эти уже поставили нас к стенке...
— И тогда я сказал, что мы можем сообщить важные сведения.
— Да, ты вовремя сказал, и, благодаря богу, мы остались живы. Карл, хотел бы ты снова встретиться с русскими?
Минцель, наконец, догадывается, что шеф принял решение.
— Я готов, даже если и на этот раз все полетит к черту.
— Вот это слова солдата! — Шёневеттер поднимается с кресла и обнимает за плечи тщедушного Минцеля. — Карл, мы получаем пятинедельный отпуск и отправляемся туда. Снаряжение и дорожные вещи бери на себя. Я займусь визами и рекомендательными письмами. Мы — туристы-ботаники. Попробуем через Афганистан и Китай пробраться к заветной пещере.
— Слушаюсь, — Минцель по-военному щелкает каблуками башмаков, глаза его горят тем лихорадочным блеском, который появляется у гончей, почуявшей зайца.
— Иди, Карл, и прикуси язык. Наш час настал!
Как только Минцель скрылся за дверью, Шёневеттер снова сел в кресло и задумался.
Перед войной Шёневеттер в специальной школе разведчиков в Орденсбурге готовился для работы в странах Ближнего Востока. Он хорошо изучил арабский и персидский языки, язык урду и русский. В сентябре сорокового года штурмфюрер Франц Шёневеттер, он же Хазе[1], под видом техника немецкой радиокомпании «АЕГ» приехал в Тегеран. Вместе со своим помощником группенфюрером Карлом Минцелем он устраивал тайные склады оружия в Реште и Ардебиле, Бендер-Шахе и Кучане, собирал кочевой сброд для диверсий на советской границе.
Кареглазого, темноволосого, загорелого до черноты Хазе иранцы принимали за соотечественника, и Шёневеттеру легко удавалось вербовать нужных людей.
Когда Англия и Советский Союз ввели в Иран свои войска, активная разведывательная сеть
