посерьезнеть, и не может справиться с улыбкой.
— Оттуда. — Протасов показывает в сторону солнца.
— А я в разведку ходил, — хвастает дед. И начинает рассказывать о своем путешествии на тот берег, о вылазке сержанта Хайрулина, о плененном офицере, о лодках, заготовленных в задунайских протоках.
— Милый мой дед, — говорит Протасов, обнимая старика. — Я всегда знал, что ты молодец.
— Что я! Да разве я… Вот про тебя все говорят. Даянке прямо проходу нет…
— Где она сейчас?
— Где ей быть? У ворот дожидается.
— Что же сюда не идет?
— Стесняется.
— Прежде я этого не замечал.
— Прежде она была девка, а теперь — баба.
— Ты откуда знаешь?
— Все говорят. Народ говорит — зря не скажет. Ты б женился на ней, а?..
Протасов идет к воротам, но там уже никого нет. И понимает — ушла. Услышала разговор и ушла от стыда.
Незнакомая печаль давит ему горло, сковывает ноги. Он смотрит на залитые ранним солнцем плетни, переминается в мягкой, словно пудра, дорожной пыли, не решаясь бежать за Даяной. И чем дольше стоит, тем сильнее опутывает его странная нерешительность…
— Товарищ мичман! Вас лейтенант Грач вызывает!..
Они обнимаются, как и подобает старым друзьям, перешагнувшим через разлуку.
— Отдышался?
— Только голова побаливает. Доктор говорит — контузия.
— Правильно говорит доктор.
— Может быть. — Протасов отводит глаза. — Я действительно стал каким-то контуженным, нерешительным стал.
— В госпиталь почему не лег?
Протасов молчит. Лейтенант продолжает:
— Ну и ладно… Давай ближе к делу. Что «языка» взяли, знаешь? А о готовящемся десанте? Пленный показывает: в протоках сосредоточено до семидесяти лодок. Если на каждой пойдет только по пять человек, это уже триста пятьдесят десантников.
— Отобьемся.
— Пленный показывает, что десантники еще не прибыли и лодки охраняются небольшими силами.
— Ну! — Протасов смотрит в глаза Грачу, напряженно ждет.
— Мы решили сделать вылазку этой ночью, разгромить пост, увести лодки или подорвать их.
Протасов закуривает, пуская дым в низкий потолок.
— А начальство как, одобряет?
— К нам выехал военный комиссар отряда товарищ Бабин…
Полуторка из отряда появляется только к десяти. В кузове на ящиках с гранатами и патронами сидят восемь пограничников — отделение из маневренной группы — с одним станковым пулеметом.
— Это не просто отделение, — говорит комиссар, выслушав рапорт. — Это те ребята, которые участвовали в вылазке Гореватого. Слышали? Так вот, это они увели у врага две пушки со снарядами…
Батальонный комиссар Бабин — плотно сбитый человек с широкими рабочими руками и уверенными манерами хозяина — быстро шагает к заставе, кидая через плечо вопросы:
— Что местное население? Сколько раненых? Как сегодня противник?..
— Противник ведет себя тихо, — отвечает Грач, радуясь словам Бабина. Прибытие отделения может означать только одно — одобрение плана вылазки.
Бабин быстро входит в канцелярию заставы, садится на койку, с любопытством пробует ее скрипучую упругость.
— Докладывайте, только по порядку…
Через четверть часа он удовлетворенно откидывается от карты и говорит то, что больше всего хотели услышать от него и лейтенант Грач и мичман Протасов.
— Первые атаки мы отбили. Но будут и вторые, и десятые будут. Пока не отобьем у противника саму охоту к атакам. Прежде мы боролись за тишину на границе с помощью выдержки. Теперь отвадить противника мы можем только решительными мерами. Пусть он боится наших десантов. За око — два ока! Так нас учили?..
Комиссар говорит медленно, уверенно, с назидательными нотками в голосе:
— Начальник отряда подполковник Карачев просил передать, что он в вас уверен, не подведете. Пограничники всегда начеку, для пограничников тишина полна звуков. Уж как тиха была ночь на двадцать второе, а не обманула. Все десанты были сброшены в Дунай, врагу не удалось захватить ни пяди советской земли…
Он с упоением вспоминает о последней мирной ночи, о первой победе. Обостренным чутьем человека, привыкшего предвидеть смутные движения людских душ, он понимает, что воспоминания о расстрелянной тишине станут всеобщей горечью, на которой вызреет так необходимая на войне беспощадная ненависть к врагу, что воспоминания о первой победе поддержат моральный дух в случае поражения.
Теперь мичман Протасов слушает и не слушает комиссара. Из головы не выходят Даяна и слова деда Ивана. Наконец он не выдерживает, и, спросив у Бабина разрешения, выходит и решительно направляется к мальчишкам, что плещутся у колодца.
— А скажите-ка, воины, кто знает Даяну?
Мальчишки переглядываются, хихикают. И от этого их смеха сжимается в нем все, и он понимает, каково ей теперь — не девке, не бабе, не мужней жене.
— А ну, кто самый быстрый? Чтоб сейчас же Даяна была тут.
Он с удовольствием ополаскивается у колодца и неторопливо идет к заставе. И уже у ворот слышит за спиной задыхающийся голосок:
— Дядь, Даянка не идет…
— Как это не идет? Где она?
— Вон за плетнем.
Даяна, опустив голову, исподлобья глядит на мичмана.
— Прежде ты сам меня искал, — обиженно говорит она.
— Прежде не было войны. И вообще ты эти дамские штучки брось. Ты мне жена, запомни и всем скажи.
— Пожалел?
— Дура ты! — сердито говорит он. И прижимает ее голову к своему кителю. И слышит частые, безутешные, почти детские всхлипывания.
— Не до меня… тебе.
— Ты погоди, я отпрошусь…
Он отстраняет ее, быстро идет, почти бежит вдоль плетня. У ворот заставы едва не сбивает с ног нивесть откуда вынырнувшего деда Ивана.
— Ну как?
— Десять.
— Чего — десять?
— Поговорка такая, — улыбается Протасов. — Ты, дед, погляди за Даяной, чтоб не ушла.
— А кто ты ей? Родня — хвост загня? Ты — по закону, тогда она куда хошь за тобой.
— Не до свадеб теперь.
— Бог с ней, со свадьбой. В другой раз на свадьбе погуляем. А ты распишись пока, чтоб поверила
