душе все большую уверенность, что женщина, идущая с ним, не станет обузой.
— Вот здесь и свернем, — сказал он, остановившись у серого, обезображенного лишайниками большого камня. — Ты косынкой покройся. Оно хоть время клеща и прошло, а опасаться надо.
Они углубились в чащу, пробирались неторопливо в густом орешнике, средь высоченных трав, и Федор говорил о том, что охотничья тропа — это скорее выдержанное направление на какой-то ориентир по удобному или привычному пути. В тайге троп, как их понимают горожане, нет и быть не может. Если, конечно, не считать звериных троп, протоптанных лосями, изюбрами или кабаньим стадом. Но такие тропы не для ходьбы. Зачем же охотнику себе дорогу к добыче перебегать?
На закате подошли к балагану Комолова.
Антон спал в глубине его на подстилке из лапника. И тут же рядом с ним лежали плащ и котомка инспектора.
Оттолкнув Федора, Стеша проскользнула в балаган.
— Здесь! Жив! — И принялась трясти Комолова, который с трудом очнулся от тяжелого забытья. — Где? Где Семен? Да проснись же!
Вытаращив глаза, Комолов уставился на учительницу, словно на привидение.
— Чего вам? — Антон вдруг дернулся к выходу, схватив карабин.
Федор удержал его за шиворот:
— Очнись, Антон! Не медведи мы! Где инспектор?
Комолов тусклым взором ткнулся в лицо Федора, а когда перевел взгляд на Степаниду, то рот Антона дернулся в судороге:
— Чего, чего вам?
— Семен где? Вот его вещи: плащ, котомка. Что с ним? Да говори же! Говори!..
— Подождите, Степанида Кондратьевна! — остановил Шухову егерь.
Егерь посветил фонариком в балаганчик и увидел у стенки пустую бутылку из-под спирта.
— С похмелья Антон, — сказал Федор. — Отведу-ка я его к ручью. Там вода сон смоет! Давай, охотничек, поднимайся! — обратился егерь к Антону, который сидел на земле у входа в балаган.
Федор, подхватив парня под мышки, то ли повел, то ли поволок к ручью, сильно шумевшему селевым, еще не опавшим после ливня паводком.
— Не хочу! — вдруг уперся Комолов. — Туда не хочу!
Но Федор сгреб его в охапку и потащил прочь от балагана, от Стеши, которая принялась разводить костер, поглядывая им вслед.
Затрещали ветви в огне, и Стеша обрадовалась. Ей таки удалось развести костер из мокрых сучьев. И она посчитала, что сделала это довольно быстро.
«Что ж это такое? Ведь хороший парень — и на тебе. Остался на несколько дней без присмотра — и готово: водка».
Стих далекий треск ветвей под ногами Федора. Треск, который Стеша старалась не слышать.
А Зимогоров тем временем подтащил упиравшегося Комолова к бурному, еще пенному потоку и, поставив его на колени, стал пригоршнями черпать воду и лить на голову Антона. Тот сначала мычал и старался вывернуться, но потом успокоился и только фыркал.
— Хватит, пожалуй.
— Хва… — Антон по-собачьи потряс головой.
Егерь поправил сползший с плеча ремень карабина и, стоя над Комоловым, усмехнулся:
— Охотничек…
— Признаться. Признаться хочу, — выговорил наконец Антон.
— Да уж признавайся, чего там, — Федор благодушно помог парню встать на ноги. Волосы свисли на глаза Антона, капли текли по щекам, и он провел ладонями по лицу, чтоб стереть их. Теперь он был трезв, даже не пошатывался.
— Степаниде Кондратьевне не скажи… только, — Антон протянул руку вперед, куда-то мимо Федора: — Там я его и прикопал.
— Сколько мяса испортил. Эх, жадность! Знал ведь — тяжело нести будет, а три лицензии взял, губошлеп.
— Не мясо, — не опуская руки, сказал Антон. — Его прикопа…
— Ладно, разбере… — начал Федор и осекся. — Кого это?
— Инспектора…
Зимогоров поглядел в ту сторону, куда указывал Антон.
Вспученный ручей занимал все каменное русло от стены до стены распадка. Вода катилась уже спокойно, но стояла еще высоко. В тишине послышалось, как где-то в ветвях закопошилась птица, взлетела, сухо стуча крылом о крыло, после пошла плавно. Странно сильно запахло влажной прелью и гнилью.
— Чего ты? О ком ты?
— О Семене Васильевиче… Я его… я пулю кинул… нечаянно. Я признаюсь!
Застонав, егерь осел, потом, охнув, разогнулся и ударил Комолова кулаком куда попадя. Антон рухнул.
— Я признаюсь… признаюсь… — лепетал Комолов разбитыми губами.
Увидев кровь, Федор опомнился, выдернул из скобы сведенный судорогой палец, чтоб ненароком не нажать на спусковой крючок, с трудом вымолвил:
— Повтори.
— Нечаянно… Я признаюсь. Убил. У-убил.
Отбросив в сторону карабин, сжав кулаки, егерь медведем двинулся на Комолова. Федору хотелось бить и топтать это распластавшееся существо, рвать его и истошно вопить. И снова только вид окровавленного лица остановил егеря. Он тяжело сел, опустив вмиг набрякшие руки на колени.
«Се-еме-ен! Семен! — застонала у Федора душа. — Как же так… Как же так, а?» — И он ощутил, что сдерживаемая ярость вот-вот прорвется слезами, он видел уже, как расплывается, теряя четкие очертания, лицо Антона перед ним. Тогда Федор заставил себя встать. Прижав костяшки пальцев к глазам, сбросил слезы.
— Так, — протянул он. — И осталась вдова с сиротой… Точно говорят, будто бабье сердце — вещун. Как она сюда торопилась.
— Я же повинился… — опять сказал Антон.
— А, это ты? — словно только что увидев Комолова, проговорил Федор. — С земли-то вставай, чего ползаешь? Давай я тебе лапы-то стяну ремешком. Оно спокойнее будет.
— Я готов не то претерпеть, Федор Фаддеевич, — поднявшись и подставляя руки под ремень, сказал Антон.
— «Претерпеть»… Терпят за правду, а по дурости мучаются. И надо еще посмотреть, подумать, как дело было. Это просто сказать «нечаянно». Ишь ведь, убил, а нечаянно. Ты толком расскажи.
— Я в сидьбе был…
— Это что у старого солонца?
— Да. Вечерело. Уже потемней, чем сейчас, было. Передо мной солонец, в лаз сидьбы, вижу, карабкается зверь по склону распадка. Жуть меня взяла. Вот и кинул пулю.
— Метко кинул. И сразу туда?
— Сразу.
— Это после жути-то?
— Увидел, будто не зверь. Пуще испугался.
— А сколько пантов убил?
— Третьего изюбра ждал.
— Дождался?
— Какая уж потом охота…
— Один сидел-то?
— Один, — заторопился Комолов. — Один. И испугался. Жуть обуяла. Глухая, неходовая ночь шла.
— Чего же сидел? Уходил бы в балаган.
