Тырнову?
— Куда окажется легче.
Крестьянин покачал головой и отправился во двор, чтобы запрячь вола и этой же ночью двинуться навстречу наступающей русской армии.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Йордан Минчев помогал русской армии изо всех сил. Не переоценивая свои заслуги, он полагал, что оказал помощь братушкам при форсировании Дуная, что найденный им проводник оказался очень сметлив и надежен и помог русским перейти Балканы в самом трудном месте. Шипкинские высоты оказались в руках русских. Тогда ему представлялось, что с этих вершин можно сделать бросок до самого Константинополя.
У Минчева было бодрое настроение, когда он прибыл в Эски-Загру[23] . Да и как не быть бодрым: задание выполнил, новые и важные сведения доставил. Был уверен, что в Эски-Загре его держать не станут и пошлют туда, где сосредоточиваются турки, чтобы иметь за ними постоянный глаз соглядатая — в Енчи-Загре или Хасиое, Филиппополе или Базарджике. Но начались ожесточенные бои, и Минчев не мог встретиться с нужными людьми. Тогда он решил на время задержаться в Эски-Загре; в тот момент он был убежден, что противник не прорвется к городу, что его остановят на дальних рубежах. Ни он, ни тысячи других не предполагали, что на город обрушилось непоправимое бедствие, что Сулейман-паша привел сюда многотысячное войско, превосходящее русских и болгар в восемь-десять раз.
Армия должна была отступать...
С грустью наблюдал Минчев за тем, как болгарские ополченцы и русские солдаты оставляли обреченный город, как кидались им навстречу убитые горем женщины и просили забрать их детей, которые могли стать жертвой башибузуков, как вооружались пиками, ятаганами и ружьями мужчины, готовые сражаться за каждый дом и за каждый камень, как сновали между взрослыми подростки, умоляя не прогонять их от себя и разрешить повоевать с турками.
Минчев сознавал, что чем меньше людей увидит его сейчас в городе, тем лучше это будет для него в будущем. Но жар сердца победил холодный рассудок: спрятав красную феску в карман и глубоко надвинув на лицо помятую, потерявшую форму шляпу, изрядно испачкав лицо золой и глиной, всем своим видом изображая неряшливого и бестолкового человека, Йордан пристроился к одной из групп и стал поджидать противника. Были здесь не только жители города, а и ополченцы, и русские солдаты-пехотинцы, и даже спешившиеся драгуны, которые не успели покинуть Эски-Загру. Когда показались первые турки, их встретил такой меткий и сильный огонь, что они не выдержали и отступили на другую улицу. Они предприняли несколько попыток атаковать, но всякий раз отступали, черня улицу новыми трупами своих солдат.
Частые и громкие выстрелы послышались справа и слева. Стало очевидно, что эта узкая и короткая улица превратилась в ловушку. Кто-то призвал бежать к церкви, чтобы укрыться за ее толстыми стенами. Минчев, сорвав с головы помятую шляпу, пополз к одинокому каменному дому, в котором раньше жил турок или помак[24]: на воротах жилища начертан характерный знак-символ — предупреждение для своих.
В доме было безлюдно: его обитатели куда-то сбежали. На полу валялась разбитая посуда и порванная одежда — это могли сделать только хозяева, не желавшие оставлять свое добро болгарам. «Выдам-ка я себя за помака, скажу, что приехал из Систова по торговым делам и не успел удрать из Эски- Загры; вот и вынужден был таиться от разъяренных болгар!»
По скрипучим ступенькам он поднялся на чердак и прилег у мешков, в которых хранился старый табак. Отсюда все хорошо видно: и церквушка, укрывшая последних защитников города, и ближайшие улицы, и небольшая полянка, отгороженная от улицы невысоким каменным забором. Постепенно весь город превращался в огромный и страшный факел; пройдет день-другой, и от него останутся обожженные кирпичи, трубы, зола да головешки. Из-за угла показались башибузуки, они осмотрелись и бросились в ближайшие дома. В этот дом пока никто не заглядывал: надпись делала свое дело. Настали сумерки, но пожары освещали город так, что плотная тьма отступила, не в силах соперничать с сотнями ярких пылающих костров.
Утром турки пошли на штурм церкви. Из окон ее повалил густой сизоватый дым. Минчев слышал душераздирающие крики женщин и испуганный плач детей, стоны добиваемых стариков и полные отчаяния мольбы старух. Йордану захотелось заткнуть уши и ничего не слышать, но он не посмел это сделать, считая такое едва ли не предательством: нет, слышать надо все, чтобы потом рассказать другим.
Когда отчаянный девичий вопль потряс всю округу, Минчев выглянул на улицу. Башибузуки гнали группу молоденьких девушек. Платья на них были порваны, обнаженные, исхлестанные плетками тела сочились кровью. Девушки умоляюще смотрели по сторонам и будто надеялись, что кто-то добрый и сильный придет к ним на помощь.
Минчев не сдержался и бросился к лестнице, прихватив с собой два увесистых кирпича. «Убью! — хрипел он. — Двух, но убью!» Одумался он на последней ступеньке: «А если убьют они, а не я? Они же меня заметят! Да и какой толк от того, что я изувечу одного или двух насильников: девочкам-то я все равно не помогу!» Он постоял на лестнице и стал медленно подниматься на чердак. На улицу он уже больше не смотрел: не хватало сил. Минчев замыслил этой же ночью уйти из истерзанного города. «В сторону Казанлыка не пойду, — заключил он, — еще подумают, что я догоняю русских. Я пойду на Филиппополь, скажу, что там у меня своя торговля, что в Систове и в Тырнове мои лавки разграблены русскими и болгарами и теперь все мои надежды на нетронутый Филиппополь».
Поздно вечером неподалеку от него гулко и пронзительно заскрипела лестница. Йордан решил, что ему лучше не прятаться, а пойти навстречу туркам и сообщить придуманную им легенду. Но на чердак никто не поднимался, и это его успокоило.
Все же он не решился испытывать дальше свою судьбу. Подняться на чердак турки могли в любой момент. Предупредительный знак на воротах не означал для них запрет, скорее он мог даже стать приглашением для своих: мол, вас, единоверных, всегда готовы встретить в этом доме. Станут искать хозяев и не найдут... Докажешь ли потом, что ты помак-мусульманин? А если примут за гяура-болгарина?..
Йордан осторожно спускался по ступенькам. Еще сверху он заметил приоткрытую дверь в комнату и затаившегося там турецкого солдата. Что он делает? Или за кем-то наблюдает? Минчев услышал храп с присвистом и ехидно улыбнулся: турок спал мертвецким сном. Йордан сжал кулаки: сейчас он ухлопает этого негодяя. На цыпочках он прошел до небольшого окошка и выглянул на улицу. Там, как и прежде, крутились башибузуки и черкесы, их было полным-полно. Он вернулся к прежней мысли: турка надо убить. А потом надеть его форму и влиться в общий поток суетящихся разбойников.
Турок откинулся к стенке и продолжал храпеть. Минчев взялся за ятаган, но тут же передумал: не лучше ли иметь одежду без дыр и кровавых пятен? Бесшумной походкой он приблизился к спящему. Горло сжал с такой силой, что будь турок богатырем, он не успел бы оказать серьезного сопротивления. Но этот турок богатырем не был; совладал с ним Минчев в один миг. Не раздумывая, Йордан схватил его под мышки и потащил в чулан. Минут через десять он уже был в турецкой амуниции, еще хранившей тепло своего хозяина. Минчев вдруг вспомнил, что в комнате, рядом с турком, находилась большая кожаная сумка. «Она мне пригодится, — подумал Минчев, — я уложу туда свою одежду. Где-то мне все равно нужно будет переодеться!» Сумка оказалась почтовой, там Йордан обнаружил сотни две писем. Сначала выбросил, потом положил их обратно: зачем раньше времени настораживать турок? Раздетый человек уже ничем не
