на деревьях. Он смутно удивился, что сокрушительный мороз, кажется, отступился от него. Но это происходило, без сомнения, из-за его очень высокой температуры.
Кое-как поправив костер остатками дров, Георгий Андреевич побрел, ломая наст и увязая по колено, к черневшей на ровном снегу птице. Ворон, лежавший, спрятав под себя лапы и слегка растопырив крылья, не попытался, когда Георгий Андреевич над ним нагнулся, ни взлететь, ни отпрыгнуть, лишь долбанул клювом в протянутую руку. Но небольно.
— Еще и дерешься… — проворчал Белов, — В самом и жизни на полчаса, а туда же… Мудрый, говорят, а дома не сиделось… Хотя какой там у тебя дом…
Под навесом ворон выказал полную примиренность с обстоятельствами: как сел в теплом уголке, куда его посадил спаситель, так и не тронулся с места. Лежавший в изнеможении Георгий Андреевич, изредка приоткрывая глаза, видел почти у самого своего лица большую иссиня-черную птицу, ее глаз, смотревший на него безо всякого любопытства, приоткрытый, с небольшой горбинкой клюв. «Правильно, дыши через рот, отогревай внутренности, — расслабленно думал зоолог. — А что, взять его с собой, выучить говорить… «Воронуша хочет каши»… Вряд ли выживет: легкие, видно, обморозил. Хрипит…»
Собственные легкие тоже беспокоили Георгия Андреевича. Чтобы лишний раз не тревожить птицу, он старался сдерживать кашель, но это все меньше удавалось ему, и каждый приступ поневоле возвращал его мысли к тому последнему рейду, к той ослепительной вспышке, когда его изрешетило осколками противопехотной мины, и один небольшой осколочек тронул правое легкое… Потом было бесконечное ожидание в госпиталях и была сказанная одним хирургом фраза: «Бегай, капитан, но про легкие не забудь!»
Забудешь тут!.. Сколько шрамов, а то и застрявших в теле кусочков металла унесли с войны счастливые победители… Радуются теперь, песни поют, и мало кто знает, что придет время, и каждая зажившая рана напомнит о себе. Образ отца, бесцветный, спроектированный воображением скорей со старой фотографии, а не с него самого, живого, возник перед Георгием Андреевичем. Веселое (но неподвижное) лицо, сабельный шрам над бровью — памятка о скрежещущей клинками конной атаке. И как же рано мучительнейшая смерть унесла деятельного, молодого, так много обещавшего человека!..
Мысль пресеклась. Несколько минут он пробыл в забытьи и не узнал бы об этом, если бы, очнувшись, не заметил, что ворон успел повернуться другим боком.
— Греешься, вещун, грейся… Скоро, видно, клевать меня станешь… Сначала, конечно, глаза… — пробормотал Георгий Андреевич и подумал, что в этой шуточке, увы, слишком уж много правды. Обезволенное тело уже сейчас отказывается подняться, чтобы идти, запастись дровами. А стоит только забыться, и, когда погаснет нодья, тихо-мирно перейдешь в мир иной. И еще вариант есть: умереть с голоду. От той кабанятины, которую положил ему в мешок добрейший Митюхин, остался небольшой кусочек, граммов двести… Надеяться на подачку с барского стола тигра теперь не приходится, а добыть что-нибудь самому, косача, скажем, задача в таком состоянии фантастическая: сидят тетерева, зарывшись глубоко в снег, ждут потепления. Вот разве съесть ворона… А много ли в нем навару! А, ворон? И жалко почему-то тебя, бродягу…
А местность какая — глухая, нехоженая… Год, два, а то и больше, на эту полянку не заглянет ни одна живая душа. И будут кости вот здесь белеть и зарастать травой.
И ладно! Привыкать, что ли, прощаться с жизнью, ведь сколько раз прощался! Еще одно «прости», и все. Оплакивать, слава богу, некому… Э, нет! Заплачет чудесная девушка Агния, любит она, любит, а ты, негодяй бесчувственный, изловчился не заметить!
Жалко вот чего — потеряется дневник наблюдений. Вся тетрадь исписана, чистых страниц почти не осталось. Много в ней лишнего, болтовни да мечтаний, но и нужного, необходимого тоже много. Сотни километров пути, тысячи фактов и фактиков — бесценный научный материал. Обидно: если и найдет тетрадку какой-нибудь охотник, то не поймет ничего и, не мудрствуя, использует бумагу на растопку.
Тут Георгию Андреевичу пришла мысль, которая в какой-то степени вернула ему силу воли. Он сел, достал из мешка тетрадь и на внутренней стороне обложки написал крупными буквами:
«Товарищ, который нашел эту тетрадь! Прошу переслать ее в Московский университет на кафедру биологии профессору В. И. Южинцеву».
Довольный, Георгий Андреевич даже улыбнулся спекшимися губами и сказал:
— Вот и последняя запись…
Он потерял сознание.
Когда очнулся, вспомнил о свертке с тяжелыми жестянками. Золото! Только болезненной помутненностью сознания можно было объяснить, что он совсем позабыл о нем.
Стало яснее ясного: не лежать надо, ожидая легкой смерти, а идти. По расчетам Георгия Андреевича, километрах в пятнадцати должна была проходить еще не помеченная на карте лесовозная дорога на Рудный. Пятнадцать он пройдет. А там видно будет. На дороге всякое случается. Он встретит людей — помогут.
Он поднялся. Безоблачный день показался ему промозгло пасмурным. В голове свербила нелепая мысль: зачем в этакую муть солнце?
Но зато наст, образовавшийся в результате перепадов погоды, держал лыжи. Это уже была удача — он пройдет пятнадцать… Вот только рукавицы оставались в подарок лесным жителям…
— Три двойки, это же надо! Юрка, скажи, ты, когда вырастешь, кем стать собираешься? Наверное, каким-нибудь свинопасом?
— Объездчиком…
В просторной избе завхоза Огадаева, в уюте и в тепле, нет спокойствия и согласия. Сам Николай Батунович прихворнул и лежит, изредка охая, на печи — грызет его застарелый радикулит. Агния тоже не в себе: похудела, побледнела, взвинченная, на месте и минуты не посидит — то у печки гремит посудой, то в горницу перепорхнет, поправит и без того, кажется, нормально постеленную скатерть, тронет занавеску, выглядывая в окно, где все то же Терново: десяток домов, две с интересом обнюхивающие друг дружку собаки и ни одного прохожего. Пожалуй, только Юрке время, миновавшее с тех пор, как ушел в свой поход Георгий Андреевич, пошло на пользу, во всяком случае, внешне: оседлая жизнь несколько округлила паренька, зарозовила ему щеки.
— Объездчиком он хочет! Да тебя, такого безграмотного, ни к какому делу подпустить нельзя. Посмотрим вот, что на твои двойки Георгий Андреевич скажет, когда вернется.
— О-хо-хо-хо, — это уже скрипучий голос Огадаева сверху, с печки. — Новый год один день, два, совсем мало осталось. Наш директор сюда никогда не приходи, в тайге пропадай. Весна один месяц, два, три — далеко! Тогда все в тайгу ходи, тело ищи, кости, шапка, ружье… Бинокль. Хорошие вещи в тайге не пропадай.
— К-какое тело?! К-какие кости?! — взвившимся голосом вскрикнула Агния. — Ты чего там бормочешь, дед? От боли спятил?
— О-хо-хо-хо… Хороший директор, замечательный, а глупый: зачем куда-никуда ходи? Скоро другой директор присылай, плохой: зверюшки не люби, стреляй, не жалей…
— Дед! Ты мне эти речи брось! Ты еще и по-русски толком не можешь, а такое несешь!
— Почему? Огадаев хорошо по-русски говори. Все понимай.
Зажав уши руками, Агния выбежала в горницу, прильнула разгоряченным лбом к наполовину забеленному морозом окну, а за окном все та же пустыня… Где ты, Андреич? Где вы, Георгий Андреевич?
Терново немного оживилось. К дому Савелкиных, где квартировал Никита Хлопотин, прошмыгнули мальчишеские фигурки; туда же, поближе к крыльцу, перебежали и обе собаки. Значение этих передвижений не секрет для Агнии. Липнут мальчишки к добродушному богатырю. Он же, между прочим, славно воспользовался этим: придумал, видите ли, на время зимних каникул образовать целую пионерскую команду для охраны заповедника. Мало ему одного Юрки, надо и других с панталыку сбивать!
— А ты сегодня никуда не пойдешь, — не оборачиваясь, тоном учительницы сказала Агния. — Русским языком и арифметикой буду с тобой заниматься.
