обращаясь к другим командирам:
— Значит, так, товарищи… Тут один отказывается выполнять решение нашей партячейки. Считает, что Советскую власть за него другие должны утверждать… — Сосват усмехнулся. — Что ж, пускай тогда не мешается под ногами, а убирается из отряда, нанимает собачью упряжку и уезжает назад.
Сергей отшатнулся от стола:
— Да я же в бой прошусь…
— Тихо, — оборвал его Сосват. — Мы лишаем тебя слова. — И вновь, будто его здесь не было, обратился к другим взводным: — Так вот, знайте, товарищи, мы потому и держимся, потому и не могут нас одолеть интервенты и беляки всех мастей, что нас спаяла в железных рядах железная дисциплина партии. — Вот и теперь, говоря о железной дисциплине, он метал в самую душу тяжелые слова о том, что они, большевики, лишь тогда выстоят, когда не будет ненужной болтовни, а каждый на своём месте станет выполнять своё, большое или малое, но необходимое дело, которое ему поручает партия. — Это не мои слова, а Ленина. И жизнь убедила в их правоте. Голодная, разутая и раздетая Республика выстояла и победила. Вышвырнула за пределы своих границ всякую нечисть, которая хотела выбить из нас дух, раздавить нас, но вы знаете, чем это кончилось. Вы сами стояли на причале во Владивостоке, когда уходили последние пароходы с японцами, американцами и белыми недобитками. И осталось совсем немного, чтобы покончить с белыми, ушедшими на Север. И мы сделаем это. Но сразу же нужно строить и новую жизнь. И для этого мы сейчас отряжаем тех, в кого верим. И неужели мы ошиблись? — Сосват смерил взводного взглядом. — Ну кто хочет высказаться?
Сергей стоял, опустив голову. Все молчали, сосредоточенно курили. Вот как оно повернулось. Да разве он не солдат партии? Не прошел от Волги до Тихого океана? Не штурмовал Волочаевку? Не ночевал в снегах? Вот и сюда, в последний поход, набирали только добровольцев. Из всей дивизии — триста человек. И, как другие, он тоже, со скандалом, едва выпросился в этот поход. А теперь что же…
Он вздохнул горестно и безнадежно.
— Я проявил незрелость, — едва слышно вымолвил Воркунов. — Если ещё возможно, доверьте…
— Что ж, жалея твою молодость… Не то поставил бы вопрос о твоем пребывании в партии, — проговорил Сосват. — И хорошо, если осознал. Мы ведь будем оставлять уполномоченных и в других селеньях. Да и вообще, что это за постановка вопроса: буду — не буду, хочу — не хочу?
— Это больше не повторится.
Сосват улыбнулся, хотя глаза его не потеплели:
— Не обижайся и ты на нас. Если мы не будем жестоки сами к себе, к нам будут жестоки наши враги.
— Ну, хватит, Иван Ильич, — вмешался командир отряда. — Ты и так уже Воркунова сосватал…
А вышло — на свой позор сосватал…
Ночами и до полудня наст, спаянный за зиму морозом до каменной крепости, ещё держал. А потом идти становилось тяжело, как по песку. И Сергей приспособился днями устраивать лежки.
Нарезав кедрача на костер и на подстилку, он отдыхал где-нибудь в ложбинке, в заветрии. Лежал на мягких длинноиглых лапах. Запаливал костерок. Блаженно прижмуривал глаза, впитывая теплоту костерка и ласку солнца. В низинках чувствовалось, что оно уже стало пригревать.
А к ночи, когда подмораживало, он поднимался и шел на север.
Он двигался правильно, не теряя надолго следов нарт и костров каравана.
В первые дни мучительно хотелось есть. Но, чужой этой северной земле, а потому беспомощный, он не мог найти пропитания, кроме почек карликовых берез да кедрачовых игл, он жевал их до тошноты, чтобы хоть как-то приглушить голод. Но от этого аппетит лишь разгорался.
А тут ещё торбаса прохудились И меховые чулки — чижи тоже протерлись до дыр. Пришлось отполосовать куски кожи от кухлянки и подложить в торбаса стельками. Надолго ли?
Голова кружилась. Какая-то странная музыка беспрестанно звучала в ушах. Это от голода.
Он не знал названий речушек и долин, которые проходил, не знал, далеко ли они тянутся, где и что можно найти. Чужой здешней земле, он не умел слушать её. И она ему платила нелюбовью за нелюбовь. Оказывается, Сергей проходил в двух шагах от заячьей лежки. И мог бы без особого труда подстрелить беляка и подкрепить свои силы Он не знал, что если спуститься к берегу моря, то встретится озеро, полное рыбы, которая задыхается подо льдом. И стоит только пробить лунку, она сама полезет в руки. А если пройти вверх ручья, можно наткнуться на заросли тальника, где прячутся куропатки.
А он, слепой и глухой, шел, теряя силы от голода, лишь усилием воли поднимая себя.
Вдобавок кончилось курево…
В первые дни он помнил о еде ежеминутно. Распалял своё воображение наваристыми борщами, упревшей кашей, в которую повар не пожалел масла, картошкой с мясом из русской печи, пирогами- курниками величиной с колесо, которые пекли на родной Псковщине. Неужели всё это было?
Шел день за днём. И, странное дело, он всё ещё жил. И двигался на север.
По ночам сияла, переливаясь в гуще звезд, Полярная звезда. На неё он и держал путы. А тут же, точно прибитые к небосводу, медленно кружили друг над другом Большая и Малая Медведицы, лили вечную воду, поочередно опрокидывая друг над дружкой свои ковши.
Потом чувство голода притупилось. Но появилась одуряющая слабость, и надо было напрягать все силы, чтобы заставить себя подниматься с кедрача и шагать, шагать на север. Пока стояла штилевая погода, лед в бухте держался. А стало быть, имел смысл и весь его путь. И он гнал прочь предательские мысли, что всё напрасно, что ему не дойти.
Ненадежный лед не даст возможности попасть с моря на берег. И даже если караван уже на месте, заморский купец всё ещё кружит возле бухты. Ему нужен крепкий шторм, чтобы, как в кипятке, закрутились льдины, круша и ломая друг дружку. А течением их выносило бы в открытое море.
Но погода держалась. И ненадежный лед был надежной защитой земли. И надо было торопиться.
Ведь он пока ещё может идти. А значит, не сдался. И там, в отряде, не должны презирать его.
Да. Его провели. Но он и теперь не знает, как следовало поступить.
Не кинуться в погоню он не мог. Заставить силой ехать с ним других, — а где гарантия, что его не бросили бы одного, а то ещё хуже — привезли и подали бы Инылу, как на блюдечке.
Высокие и чистые слова о том, что надо было перетянуть на свою сторону бедняков, тут не годились. Что они видели от Советской власти, чтоб поверить в неё, убедиться, что при ней живется лучше, чем прежде? Ведь не сказали же ему охотники о приходе шхуны. Значит, не верили в него, считали, что Иныл сильнее.
Но заметили уполномоченному, что обещанный пароход с товарами ещё неизвестно когда придет. А припасы им нужны сегодня. А если шхуна — значит, будет торг, будут товары, будет спирт, всё будет.
И Воркунов понял их — охотникам нужно сегодня иметь хоть какой-то припас, чтобы обеспечить существование на зиму…
Сергей Воркунов шёл и шёл. О чём только он не передумал. Забывался, вспоминая прежнюю жизнь. Оказывается, столько в ней было всякого…
Вот где-то — он не помнил теперь где — в просторной избе играла красноармейская гармошка. Жаркие танцы с местными девчатами. Эх, на тройке с бубенцами бы, да под венец!
Но война разорила этот край. И не стало свадеб, потому что не стало женихов. Одни воюют. Для других уже всё кончилось.
Но вот занесло военной волной красноармейский отряд. И девчата принарядились. И уже пробуют на бойцах свои опасные взгляды. И вот уже какой-нибудь хват в широченных галифе нашептывает девушке ласковые слова. А потом стоит у калитки, прикрывает от холода дивчину полой длинной кавалерийской шинели. И согревают их эти разговоры, по которым так истосковались сердца.
Про иную девушку шепчут доброхоты, из деревенских же, что она-де с белыми полечку отплясывала в этом же самом доме. Что ж, девушка — не травка, не вырастет без славки. А белые — что они — такие же, как красные, в большинстве своём, просто не туда затесались. Им бы пахать да сеять, жен ласкать да детей
