здесь человек станет невинным и безжалостным, как полевой цветок, здесь человеческий разум...
— Простите, — несмело сказал монах, — там что-то торчит...
— И верно, — согласился профессор (очки его сверкнули ученым восторгом), — что бы это могло быть?
Тут он дико закричал и выпустил руль. Монах не очень удивился, ибо привык в своем отсталом краю, что некоторые созданья кричат именно так при виде этого предмета. Он устало взялся за руль, и как раз вовремя, чтобы аэроплан не врезался в купол собора.
Тусклое море облаков лежало почти у самой вершины, и крест на макушке шара казался буйком среди свинцовых волн. Когда аэроплан подлетел к ним вплотную, облака стали четкими, словно камни на серой равнине. Лететь сквозь них было неприятно, будто древний утес оказался куском масла или, точнее, взбитым белком. Однако еще удивительнее были мгновения, когда внезапный и удушливый сумрак сменился бурным туманом, который где-то пониже как бы разгорался, превращаясь в огонь. Сквозь плотную лондонскую мглу сверкали огни, сливавшиеся в квадраты и полосы. Можно было сказать, что мгла утопает в пламени; можно было сказать, что пламя подожгло мглу. Самолет летел рядом с куполом, который, словно морское чудовище, возвышался над морем улиц или, если хотите, висел в беззвездном небе, ибо туман скрыл звезды от отца Михаила и профессора Л.
Монах и ученый пролетели от купола так близко, что профессор, оставив руль на секунду, оттолкнулся от него, как отталкивается от берега тот, кто правит лодкой. Крест, тонувший во мраке, казался снизу и больше, и причудливей.
Профессор погладил огромный шар, словно гигантского зверя, и сказал:
— Вот это по мне!
— Что же именно? — спросил монах.
— Да вот это, — повторил профессор. — Люблю этот символ. Как он завершен, как довлеет себе! Я говорил вам, мой милый, что могу опровергнуть ваши бредни, исходя из чего угодно. Что же выразит лучше разницу наших мировоззрений? Шар сообразен разуму, крест — несообразен. Шар — логичен, крест — нелеп и произволен. Шар в ладу с самим собою, крест себя отрицает. Крест — это спор противных друг другу линий, и примирить их нельзя. Он противоречив по самой своей форме.
— Вы совершенно правы, — отвечал монах. — Мы не страшимся противоречий. Человек — это противоречие: он тем и выше собратьев своих, животных, что может пасть. Вы говорите, крест нелеп и произволен. Форма креста произвольна и нелепа, как человеческое тело.
Профессор Л. нахмурился и сказал:
— Без сомнения, все относительно. Не стану отрицать, что элемент борьбы, противоречия, спора занимает свое место в природе. Однако элемент этот ниже полноты, заключенной в шаре. Да сами посудите, сразу видно, что Кристофер Рен допустил серьезную ошибку.
— Простите, какую же? — кротко спросил монах.
— Крест стоит на шаре, — отвечал профессор. — Это бессмысленно, шар должен стоять на кресте. Крест, в самом лучшем случае, уродливое дерево прошлого; шар — совершенный плод будущего. Итак, крест увенчивается шаром, а не наоборот.
— Ну что же, — покладисто сказал монах, — представим себе эту аллегорию. Она очень хорошо показывает, чем дурны ваши схемы. Вы сами представьте, что случится, если мы поставим шар на крест.
— О чем вы говорите? — вознегодовал профессор. — Что случится?
— Все рухнет, — отвечал монах.
Профессор сердито поглядел на него и хотел было говорить, но монах продолжал:
— Я знал такого, как вы...
— Такого, как я, на свете нет, — прервал профессор.
— Я знал, — повторил монах, — человека, ненавидевшего крест. Сперва он запретил жене носить крестик и вешать в доме распятия. Потом он стал ломать кресты на дороге, ибо жил в стране, где распятья ставят у дорог. Однажды он изрубил изгородь, заметив, что ветви переплетаются крестом. Когда он вернулся домой, он был уже безумен. Он увидел скрещение балок и скрещения досок, которыми держится мебель. Словом, он разнес в щепы все, что мог и утопился.
— Это правда? — спросил профессор.
— О, нет, — отвечал монах, — это притча! Притча о вас и таких, как вы. Сначала вы отрицаете крест, потом все на свете. Мы согласимся, когда скажут, что нельзя загонять силой в церковь; но вы тут не прибавите, что никто не ходит туда по доброй воле. Мы не спорим тогда, когда вы сомневаетесь в существовании рая, но вслед за этим вы отрицаете существование Англии. Сперва вы ненавидите все, чего не сведешь к логике, потом — просто все, ибо ничто в мире не сводится к логике без остатка.
Профессор Л. за это время поднялся немного выше; тут он крикнул:
— Каждому свое!
И, с невиданной силой подняв монаха одной рукою, он опустил его на перекладину креста, венчавшего собор святого Павла.
— Ну как? — с издевкой спросил он. — Спасает вас крест?
— Я за него держусь, — отвечал монах. — С шара бы я упал. Неужели вы меня здесь и оставите?
— Конечно! — вскричал профессор. — Мой путь ввысь, туда, к сверкающим звездам!
— Много раз вы говорили мне, — напомнил монах, — что верх и низ — понятия относительные. Мой путь тоже ведет наверх.
— Вот как? — спросил ученый. — В каком же это смысле?
— Я попытаюсь влезть на звезду, — отвечал монах. — Во всяком случае, на небесное тело.
И он указал вниз, на Ледгэйт-хилл.
Поверхностные люди полагают, что парадокс — что-то вроде притянутой за уши шутки. Такие парадоксы можно встретить в декадентской комедии, где денди говорит: «Жизнь слишком серьезна, чтобы принимать ее всерьез».
Те, кто посмотрит на веру внимательней и глубже, обнаружат, что она кишит парадоксами. Пример такого парадокса: «Кроткие наследуют землю». Те же, кто вглядится в самую глубь, увидят, что парадоксально все значительное. Именно это заметил бы каждый, кому довелось бы висеть над куполом собора, вцепившись в перекладину креста.
Несмотря на годы, несмотря на посты (вернее, благодаря им), отец Михаил отличался и силой, и ловкостью. Вися над бездной, он понял то, что понимают на краю гибели, то, что и зовется истинным мужеством. Как и всякий нормальный человек, в такую минуту он понял, что главная опасность — страх, а единственная надежда — спокойствие, доходящее до беспечности, и беспечность, доходящая до безумия. Единственный шанс остаться живым заключается в том, чтобы не держаться за жизнь. На куполе могли быть какие-нибудь ступеньки, но, чтобы добраться до них, нужно было о них забыть. Безумно спускаться по гладкому шару, разумно — висеть, пока не свалишься. Парадокс этот повторялся в его сознании, как повторяется в мире парадокс креста. Он вспомнил слова: «Кто хочет сохранить душу свою, потеряет ее», и — как бывает в некоторых толкованиях — понял, что слово «душа» здесь можно заменить словом «жизнь». Он узнал истину, ве?домую, скажем, всем альпинистам: стих этот прекрасно подходит и не к духовной, а к обычной, земной жизни.
Не все поверят, что человек в его положении может философствовать. Однако не стоит судить о том, что может, а чего не может быть в такие минуты. Нередко разум работает особенно живо и четко, когда человек потерял и возможность, и даже надежду спастись. Тем более не стоит эти минуты описывать. Здравые мысли сменились диким страхом — страхом зверька, которому враждебен весь мир. Десять минут этого страха не описал бы никто, не буду описывать и я. Они сменились той полной покорностью, о которой тоже не напишешь, ибо она непостижимей ада; быть может, это — последняя тайна, которую скрывает от нас Господь. На самом пределе страха мы обретаем непостижимый покой. Это не надежда ибо надежда — чувство, она романтична и устремлена а будущее. Это не вера, ибо вера исполнена сомнения и вызова. Это не мудрость — разум как будто отключен. Наконец, это не оцепенение горя (как сказали бы глупые нынешние люди). Состояние, о котором я пишу, не отрицательно; оно положительно, как благая весть. Собственно, мы можем назвать его благой вестью — словно существует некое высшее равновесие, о
