впереди. Машина плавно взяла с места.
- Скажи честно, Илья Степанович, - неожиданно заговорил генерал,
который до этого, казалось, забыл о его присутствии, - ведь ты не очень
сильно переживал из-за всей этой истории с заявлением?
Карзанян не торопился отвечать, и Левко продолжал:
- У меня такое ощущение, что ни ты, ни Логвиноз не придали этому
особого значения. Со мной была подобная история. Я тогда ночей не спал,
боялся, не разберутся по справедливости, с работы уволят. Я тогда
только-только из обкома в УВД вернулся. Чего молчишь-то?
- Я не знаю, товарищ генерал. Чего мне было бояться?
- Это понятно. Если совесть чиста, то бояться, конечно, нечего. Но
все-таки ведь здорово же переживал?
- Да ничего я не переживал. Некогда, да и...
- Нет, ты уж договаривай, друг любезный, раз начал.
- Это я так, не по делу.
- По делу или нет, а давай выкладывай.
- Если честно, то мне, дядя Сережа, извините, товарищ генерал, мне было
обидно, но не страшно. Терять-то ведь нечего.
Левко недоуменно уставился на Илью:
- Как это нечего? А человеческое достоинство?
Честь офицера милиции? Уважение окружающих?
- Честь и достоинство, как бы там ни сложилось, всегда при мне
останутся. А насчет работы... И мне и Киму работа везде найдется. При
нынешних заработках на производстве, в обслуживании, не говоря уже о
кооперативах, куда легче и спокойнее. А главное, полноценным человеком
себя чувствуешь, когда твой заработок и вся жизнь только от тебя самого, а
не от начальника и от обстоятельств зависят, как у нас. Никому и в голову
не придет написать в Министерство черной металлургии, что мастер цеха
такой-то недостаточно вежлив с рабочими. А у нас по любой мелочи - сразу в
министерство или в УВД. И не то противно, что пишут всякую ерунду, а то,
что там, наверху, еще и занимаются проверкой таких писем.
- Ты считаешь, не надо было назначать служебное расследование?
- Не знаю, товарищ генерал. Я бы не стал: чего волокитой заниматься,
если всем и так все ясно. Не мог же Логвинов в самом деле заявление
Ревзина скрыть и книгу присвоить. А про меня так вообще... - махнул рукой
Илья.
- А Сычев мог?
- Конечно!
- Это ты сейчас так говоришь, потому что знаешь, а неделю назад так не
ответил бы. Ведь не ответил бы?
Илья понуро молчал.
- Вот видишь. Я потому и настоял на расследовании, чтобы разобраться в
этом деле, а не потому, что Логвинова и Карзаняна в чем-то заподозрил. И
Смолянинов с Крымовьш меня правильно поняли. Так что дело не в том, где
человек работает - на заводе или в милиции, а что это за человек. Чего
молчишь?
Не согласен? Так и скажи.
- А что от того изменится, если скажу? По-моему, никому так не
достается, как работнику милиции. Кто бы что бы ни натворил, он всегда в
конце концов оказывается 'крайним', на которого можно свалить всю
ответственность. А там и уволить можно, и в тюрьму посадить. Вы же
помните, как отца тогда таскали. Никаких доказательств его вины, а никто
ничего поделать не мог, ни вы, ни Дмитрий Григорьевич. Я же знаю, как
Федор Семеныч в свой отпуск в Москву ездил отца защищать. Все равно его
только после смерти в партии восстановили. Я только совсем недавно понял,
что отец в последние годы как в круговой обороне жил: сзади
'несуществующая' банда Кравцова, которая расстреляла патрульную машину
вместе с экипажем и разгромила поселковое отделение милиции, - и все это
свалили на пьяных дебоширов, а впереди - персональное дело и 'особо
принципиальное' мнение первого секретаря райкома партии, не простившего
отцу критики на заседании бюро.
Илья замолчал. Он и не подозревал, что когда-нибудь выскажет вслух все,
что за последние дни легло на душу тяжелым грузом. Но теперь стало легче,
и особенно от того, что сказать все это пришлось человеку, который всегда
уважал и ценил отца, а значит, и его, Илью, поймет правильно.
Споря про себя с Иль„й, Левко, конечно, не мог не согласиться, что в
последние годы работники правоохранительных органов стали единственной,
пожалуй, категорией советских трудящихся, которая, ведя борьбу с
преступностью, наиболее беззащитна от нападок.
Тех же работников милиции можно заглазно обвинить в чем угодно - в
нарушении законности, злоупотреблении властью или превышении своих
полномочий, и любая, даже самая нелепая жалоба будет проверяться.
Но независимо от результатов проверки удар уже нанесен. А с каждым
новым незаслуженным оскорблением у человека все меньше и меньше остается
желания идти в атаку. Тем более что за самый откровенный пасквиль никто,
как правило, ответственности не несет.
- Ты знаешь, на чем твоего отца подловили? - наконец произнес Левко,
выделяя интонацией последнее слово. - Видимо, не знаешь. Он не получил
письменного разрешения прокурора на производство обыска, договорились по
телефону. А потом прокурор от своих слов отказался.
- Почему?
- Наверное, испугался, когда тот человек, у кого преступники хранили
награбленное, заявил на суде, что обыск производился без санкции
прокурора. А может быть, еще почему. Степан мне сам не рассказывал и
Смолянинову, видимо, тоже, но мы потом уже с ним пришли к выводу, что
вполне возможно, у твоего отца были в руках какие-то нити, которые вели от
этой банды куда-то наверх. Чтобы обрубить их, было достаточно
скомпрометировать Степана. Но он сознательно шел на риск. Задержись он
тогда с обыском хотя бы на полчаса, мы бы вряд ли это преступление
когданибудь распутали бы. А вот ты почему закон нарушаешь? Не
догадываешься? - горько усмехнулся Левко, глядя на растерянного Карзаняна.
- Ты зачем книги из одной пещеры в другую перепрятал? Вещественные
доказательства укрывал? Почему полтора месяца молчал о своей находке?
Может быть, ждал, когда сторож признается, где хранит свои сокровища?
Ведь, согласись, можно теоретически, конечно, предположить и другое:
сторож промолчит, и тогда ты становишься единственным владельцем
содержимого монастырского тайника. Ты об этом подумал? И как бы Смолянинов
или я должны были реагировать на очередное заявление о том, что участковый
Карзанян скрывает, а вернее, похитил у гражданина Смерницкого некие
