ДЕТСТВО, ПРОЩАЙ!
1
— Вставай! Живо, скорей!
— Кто тут? Мама? Что, мама?
Она стояла со свечкой, придерживая у горла незастегнутый капот. Крошечный язычок пламени освещает худое лицо. Темень кругом. Только желтый огонек слабо высвечивает из тьмы мамино лицо. Волосы нечесаными прядями свисают на плечи и грудь.
— Слышишь?
— Нет.
— Вслушайся. Слышишь?
Катя села, натянула одеяло.
— Не слышу. Нет, не слышу.
Некоторое время мама молча хмурила брови. Катя узнала то выражение лица. То. Оно недавно появилось. Или Катя только недавно заметила? Кажется, вот мама здесь. И будто не здесь. Что-то чужое в ней. Катя боялась ее, такую.
— Разбудить Татьяну? — спросила робко.
— Татьяна отпущена к родным на три дня.
— Зачем?
— Нужно.
Татьяна отпущена к родным. Значит, в усадьбе они с мамой одни. В саду березовая аллея, сиреневые кусты вдоль забора, три тенистые липы над крокетной площадкой — укрывайся где хочешь. Боже! А за садом перебеги лужайку — и церковь. Иногда в церкви выставляют на ночь покойника. Может быть, и сейчас…
«Вдруг… среди тишины… с треском лопнула железная крышка гроба и поднялся мертвец. Зубы его страшно ударялись ряд о ряд, в судорогах задергались его губы, и, дико взвизгивая, понеслись заклинания. Вихрь поднялся по церкви, попадали на землю иконы…»
— Одевайся! — коротко велела мама.
«Зачем? Ведь ночь».
Спорить нельзя. Спрашивать нельзя. Натянуть платьишко, скорей, как-нибудь. Руки не лезут в рукава.
— Поторапливайся, не маленькая, давно уже взрослая.
Катя кое-как справилась с платьем, накинула шарфик. Конечно, деревенские девчонки в ее-то годы… Вон Саньку возьмите…
— Хочешь знать, почему отпустила Татьяну? — спросила мама, неспокойно оглядываясь по сторонам. От желтенькой свечки тьма по углам кажется гуще. Настоящая кромешная тьма. Мама прикрыла свечку ладонью, чтобы не задуть. — Есть подозрения… она связана с теми.
«Господи», — перекрестилась Катя под шарфиком.
— Объясни, мама, пожалуйста.
— После. Сначала осмотрим дом.
— И наверху?
Дом с летним мезонином. Наверху две небольшие комнаты. Когда летом они из города приезжают в усадьбу, в мезонине живет Вася. Нынешним летом Васи нет, и комнаты наверху стоят нежилые. И два просторных чердачных чулана пусты. Конечно, и при Васе в чуланах никто не живет, но сейчас там как-то особенно пусто. Сумрачно. Свисают пряди паутин со стропил. Того и гляди, споткнешься о балки. Или налетишь на печные кирпичные трубы.
Мама медленно шла по дому со свечкой. В столовой квадратные плиты паркета осели, у стен пол покатый, а в середине комнаты образовалась как бы впадина. Обеденный стол накренился, посуду ставить нельзя: поедет, как с горки. Впрочем, они давно не обедают в столовой.
Татьяна скажет иной раз, не маме, конечно, а Кате, тихонько сочувствуя:
— Ничего-то барского в вас не осталось.
Татьяна давно живет у них, еще при папе жила. Смутно припоминается Кате: при папе в доме было людно, приезжали гости, играли на пианино, пели, гоняли на крокетной площадке шары.
Мама и теперь иногда играет на пианино. И на селе их зовут по-прежнему — Барские. Настоящая их фамилия Бектышевы, но на селе, может быть, и не знают их настоящей фамилии.
Катя шла за мамой по пятам. В голову, как нарочно, лезли разные страшные истории. Вот, например, Санька божится, что, раз у них в усадьбе зимами печки не топят, в печных трубах с холодами селятся черти.
— А еще они оттого выбрали вас, что мать неверующая.
— Врешь, Санька. Верующая!
— Крест носит? Глянь-ка, есть на матери крест?
Креста нет. Много слезных молитв вознесла Катя богу, чтобы помиловал маму, не уготовал ей, грешной, место в аду.
«Господи, прости маму. Прости, прости, что не носит креста».
Но другим, даже Саньке, ни за что не признается.
— Есть крест. Лопни мои глаза, если вру.
— Лопнут, дождешься. И в церковь твоя мать не ходит.
— В городе ходит. Там хор. Здесь не поют, а гнусавят, оттого и не ходит.
— Молиться везде можно.
— Вот она где захочет и молится.
«…А все-таки зачем она меня разбудила? Неужели лез вор?»
В деревне, в их селе Заборье, пересеченном тихой рекой Шухой, про воров не слыхать. Здесь и замков на дверях не водится. В страдную пору, когда все село на лугах или в поле, если в какой избе не останется даже бабки с малым дитем, щеколду на дужку накинут, щепкой заткнут — вот вам и запор.
Маме почудились воры. Что-то почудилось. У нее бессонница, целые ночи не спит, поневоле пригрезятся страхи.
Они на цыпочках обошли комнаты.
Заглянули на кухню.
Нигде никого.
Пришли в мамину спальню. Здесь душно, фортки закрыты. Шторы опущены. Кровать отгорожена ширмой. На ночном столике пепельница с грудой окурков. Вещи насквозь пропитаны едким табачным дымом.
Мама вставила свечку в подсвечник на столике и в страшной усталости, будто отшагала верст двадцать, села на кровать. Закурила.
Вот что еще Катю смущало. Ни в деревне, ни в городе она не видела курящих женщин. А мама не выпускала изо рта папиросы, постоянно дымила.
— Бабы наши на твою мать дивятся, — говорила Санька. — Чудные вы, Барские.
— Бектышевы, а не Барские.
