16
А где Жюстен, наш славный французский дружок, по-русски «Сорвиголова», а на его родном языке «Касе-Ку»? Что с ним?
Давно наш Жюстен не Касе-Ку, скоро исполнится пятнадцать лет, почти взрослый парень, родное Лонжюмо далеко.
Однажды в воскресенье он проснулся поздно, когда солнце высоко поднялось, синим светом сияло полуденное небо. Обычно отец будит к воскресной службе. Сегодня не разбудил.
— Эх, здорово выспался! — протирая глаза, сладко зевнул Жюстен. Повалялся в постели, размышляя о предстоящей воскресной свободе, в праздники хозяйственными делами занимался отец.
Вдруг спохватился, кольнула тревога. Почему отец не разбудил? Не встает? Лежит на спине, неподвижный?
— Отец! Мон пер!
Глаза открыты. Незрячи, не видят. Как страшно! Стеклянные, немые глаза. Папа, папа! Отец!
Дрожащими руками Жюстен кое-как натянул на себя штаны и рубашку. Куда бежать? Кого звать на помощь? Бедняга Жюстен, рыдание вырвалось из груди. Плача, бежал он по Гран-рю, не соображая куда.
Тетушка Мушетта стояла у двери булочной, в белоснежном накрахмаленном чепце и переднике, поджидала покупателей.
— Беда, — поняла без вопросов. — С отцом. Кончился. Крепись, малыш. Отец давно был не жилец. Изглодала человека чахотка. Заснул, догадаться не успел, что умирает.
В каморку Жюстена набился народ. Женщины охали, причитали: «Некому сироту пожалеть, как будет кормиться?»
Навестил мэр:
— Крепись, малыш. Поможем, найдем работу.
Не так легко найти работу круглому сироте, когда ему только исполнилось четырнадцать. Вроде порядочно, а все еще мальчишка. Длинный, узкоплечий, худой.
Сам мэр хлопотал, но хозяин кожевенного завода жаловался на злые времена:
— Второй год воюем. Зачем? Кому нужно? Ты немец, я француз — зачем убиваем друг друга? Заказы на кожевенные изделия из-за войны упали. И раньше не богатырем был заводишко, теперь и вовсе захирел. Не то что новичков брать, своих увольнять приходится.
В господский замок тоже не взяли. Господские сыновья офицеры, командуют в армии. Балы и приемы в замке скупее устраиваются, слуг меньше надо.
Как ни плохо, Жюстен мог бы продержаться до лучших времен. Окончив школу, он немного подзарабатывал, помогал отцу: таскал из колодца воду кое-кому из селян, где сами не справлялись, а заплатить были в силах. Поливал чужие огороды. Так за день утопаешься, и на речку купаться или удить рыбу не хочется. Однако тянул бы, пока настоящая подвернется работа. Но на плату за жилье капиталов не хватит.
Хозяин каморки, где они ютились с отцом, неплохой человек, а известно: своя рубашка ближе к телу.
— Не сердись, гарсон, сам еле перебиваюсь с семьей, понадобилась твоя квартира, нашлись жильцы подходящие.
Подходящий жилец — церковный сторож. Служба — следить за порядком в костеле, чисто ли подметена дорожка к церковным дверям, прочен ли запор. На войну не забрали из-за ноги: одна от рождения короче другой. Женился парень. Хоть и хромой, а невест по военному времени — какую пожелаешь, на выбор. Охота свое гнездышко вить. И уже молодая хозяйничает в бывшем жилище Жюстена. Моет, красит, и комнатенка постепенно становится веселее, светлее, а Жюстену надо искать новую крышу. Где? Задаром никто не возьмет. Грошей Жюстена и за угол заплатить не хватит. Спасибо тетушке Мушетте, пышной, как ее сдобные булки. У нее в Париже приятельница.
— В молодые годы прислугами у бар служили. Вместе гуляли, женихов высматривали. Умели поработать и повеселиться умели, куда вам, нынешним! Поезжай в Париж, Касе-Ку. Подруга приютит. Там и работенка скорей подвернется.
И тетушка Мушетта живо собрала Жюстена в дорогу. Немудреные его пожитки взяла на хранение — устроится в столице, приедет, отдам, — сложила в котомку пару белья, верхнюю рубашку на смену, насовала булок и плюшек и дала десять франков.
Господин мэр пожертвовал двадцать. Богатство. Вовек Жюстен не держал в руках таких больших, по его понятиям, денег. И смело двинулся в путь. Смело, если бы не застилало слезами глаза.
Жюстен в Париже бывал, но не часто. Париж представлялся Жюстену празднично шумным, деловым и веселым, нарядным, беспечным. Даже сейчас, во время войны, он был наряден и весело шумен.
Жюстен крепко держал под мышкой котомку. Кроме смены белья и плюшек тетушки Мушетты, там был один очень важный предмет. В последний момент перед отъездом Жюстен сунул туда мамин будильник. Может быть, во всей Франции нет у маминого будильника двойника. Он не трезвонит в назначенный час, когда утром надо разбудить, а мелодично выпевает: длинь-динь…
Кто, какой мастер, где, когда его смастерил?
Но надо искать адрес приятельницы тетушки Мушетты. Время далеко за полдень, поторапливайся, дружище Жюстен! Он долго искал. Метро, автобус, пешком незнакомыми длинными, прекрасными улицами, где красуются великолепные здания с колоннами и скульптурами. Довольно взглянуть на эти дворцы, чтобы понять, живут в них счастливые люди!
Усталый Жюстен прибрел наконец по нужному адресу.
— Мадам давно съехала, — ответили ему и захлопнули перед носом дверь, избегая вступать в разговоры с долговязым парнем, чьи одичалые от усталости и горя глаза пугали благопристойных мещан.
Мадам съехала с квартиры и не оставила нового адреса.
Жюстен растерялся. Представьте одинокого мальчишку в громадном чужом городе, где ни единой знакомой души. Куда податься? Где искать приют?
Между тем солнце, бледнея, плыло к закату. Близился вечер. Скоро ночь.
Жюстен зашел в кафе, где ели, пили, болтали и даже, непонятно для бродяжки Жюстена, смеялись какие-то люди.
— Вам не требуется мыть посуду, или подметать пол, или…
— Ступай себе. Нет.
Зашел в другое кафе. Тоже без пользы.
Что делать? Что стал бы делать на его месте Гаврош, парижский, смешливый, отчаянный, геройский гамен? Веселый, знай, напевает свои песенки, хотя частенько случалось ночевать под мостом. Жюстен не знает, как забраться под мост.
Устал. На сердце тоска, словно воткнули гвоздь и сверлят, больно, хоть плачь. Нет, не от гвоздя больно… Тетушка Мушетта могла бы оставить пожить у себя, пожил бы немного, а там, глядишь, что-нибудь подвернется. Упросил бы взять на завод, кем хотите, хотя бы мусор таскать. Черти! Вам наплевать на других, только бы себе хорошо. Отец говорил: так устроил господь. Те богатые, а те бедные — божия воля. Дурак я, верил, дурак! Ничего ваш господь не устраивал, сами устроились. Черти! Буржуи!
Он излил поток ненависти на буржуев, пришли другие мысли, опять невеселые. Когда русские уехали, Жюстен через день стал ждать письмо от Стрекозы, был уверен, напишет сейчас же. «Милый Жюстен, — сказала она на прощание. — Милый Жюстен, мы тебя никогда не забудем».
Он ждал ее письма, пусть совсем коротенького. Что помнит, и все. Сам он не мог написать, русские не оставили адреса. Они, как в фантастическом романе Жюля Верна, явились будто с неведомой планеты, непохожие на деловитых селян Аонжюмо, и исчезли из глаз.
Они тоже трудились, неустанно трудились в школе и дома, но что-то в них было особое, влекуще особое.
Жюстен любил своих земляков и ребят, а Стрекозу… даже про себя, даже в воспоминаниях не смел произнести то волшебное слово, вызывавшее в нем восторг и печаль. Он приходил к памятнику «Почтальона
