Медлительные и нежные раздались звуки бандуры.
Поднявшийся было Устин снова опустился на лавку.
— Давай, диду, — и Устин взял из рук деда бандуру. И полились слова песни под аккомпанемент бандуры.
Устин замолчал. В хате стало совсем темно. Неожиданно быстро поднялся он с лавки и, бросив на ходу прощальное слово, скрылся за дверью.
Подолия еще была совсем польской стороной, когда граф Ираклий Иванович переехал в поместье, пожалованное ему покойной императрицей.
Ведь какой-нибудь десяток лет назад Подолия составляла часть Польши, и только с 1793 года, после так на «зываемого второго раздела, эта богатая и плодородная провинция отошла к России. Жива была еще в памяти шляхетства недавняя его вольность, и слишком тяжело было мириться с ненавистной властью. Кое-кто из панов бежал за границу, оставив на произвол судьбы родовые свои поместья. Другие открыто выражали неудовольствие новыми порядками.
Стремясь закрепить своё влияние во вновь присоединённом крае, правительство охотно конфисковало земли непокорных польских магнатов и щедрой рукой раздавало их русским дворянам. Но мало их еще было в крае, и они терялись в среде польских панов. Богатые наделы получили братья Морковы. Ираклий Иванович — ряд имений в Могилёвском уезде, а Аркадий Иванович за свои дипломатические заслуги стал, по милости императрицы, владельцем целого уездного городка Летичева.
Ираклий Иванович, как и другие русские помещики, встретил очень сдержанный приём со стороны высшего польского общества. Ближайшие соседи ответили на его посещение официальными визитами, но больше к себе не звали и к нему не ездили.
Пышно и весело жили окрестные паны. Пикники сменялись обедами, обеды — балами, но эта привольная жизнь шла мимо семьи графа Моркова.
Поневоле пришлось замкнуться в тесном кругу своих домочадцев и развлекаться обществом брата Аркадия Ивановича, изредка наезжавшего в свои поместья.
Население подвластных деревень было также чуждо графу. Он с трудом понимал говор своих хлопов, дивился незнакомым обычаям, нахмурив брови, слушал рассказы о гайдамацких восстаниях, о былой казацкой вольности. Не по сердцу Ираклию Ивановичу был свободолюбивый дух украинского народа, и невольно вспоминались спокойная и привычная симбирская вотчина или любимая подмосковная. Мелькала даже порой мысль оставить навсегда эти негостеприимно его встретившие места.
Но тучная чернозёмная почва давала громадные урожаи. Фруктовые деревья под тяжестью маслянистых груш, бархатных персиков и сизодымчатых слив сгибали до земли свои ветки. Каменные погреба наполнялись вином из собственных виноградников.
Чересчур соблазнителен был богатый этот край, и рачительный хозяин, Ираклий Иванович, преодолев первые колебания, принялся за устройство новых имений.
На первых порах пришлось графу вместе с семьёю поселиться в роще Шалфиевке, в тесном, неприспособленном доме.
Надо было подумать об устройстве усадьбы и церкви в деревне Кукавке, которую граф наметил своей резиденцией.
Не раз вздыхал Ираклий Иванович по распорядительном и честном помощнике. Его главный управитель, старый Тропинин, второй год уже покоился в земле.
Когда Ираклий Иванович получил из Петербурга от профессора Щукина письмо с советом вернуть из столицы Василия Тропинина, ему показалось, что помощник найден, сын заменит отца. Художнические знания молодого Тропинина будут весьма пригодны при устройстве нового барского гнезда, кстати он и кондитерскому делу учился, и можно будет ему поручить и заведование буфетом. Порой мелькало сомнение, найдёт ли он преданного, покорного слугу в юноше, оторванном насильно от любимого дела. Невольно мысль обращалась к другому крепостному, к лекарю Прокопию, вспоминался неприятный волчий взгляд исподлобья да странный, срывающийся голос.
Но задумываться над настроением своих крепостных и вообще ломать голову над каким бы то ни было вопросом было не в правилах графа.
Тропинин, не понимая, зачем так неожиданно вызвал его в деревню граф, ждал себе самого худшего. Однако скоро обнаружилось, что барин на него не только не гневается, но даже милостиво к нему расположен.
Привыкал понемногу Василий Андреевич к новой своей жизни.
Грустно было видеть, как в заботах и труде состарилась мать, как отцвела Дунюшка в монотонной жизни графининой девушки.
Вспоминая прошлое — годы учения, картины и музеи, профессоров и товарищей, он чувствовал себя богачом и счастливцем по сравнению с братьями и сестрами, даже не слыхавшими о той жизни, к которой прикоснулся он.
С утра до ночи занят Василий Андреевич. Он руководит постройкой церкви в Кукавке, пишет образа и хоругви, но приходится и красить кареты, исправлять колодцы, учить рисованию графских детей и… являться к обеду в белых перчатках — старшим лакеем. Но всё же иногда перепадает часок, когда можно, вот как сейчас, побыть одному.
Густая лесная поросль и каменистые скалы отделяют его от усадьбы. Можно ещё раз перечесть два десятка строк, набросанных торопливой рукой Саши Варнека. Собственноручная Сашина писулька опровергает ложную весть, — недавно только пришло сообщение, якобы Варнек внезапно умер на чужбине…
Нет, нет, он жив! Работает, счастлив, пишет большую картину. Кто знает, быть может, судьба снова
