— Я всё про себя да про себя. Как же твои работы, успехи?
Александр Григорьевич неохотно и небрежно проронил несколько фраз.
Плохо клеился разговор.
Смущённый и опечаленный, выходил Тропинин из ворот Академии.
После долгих раздумий и колебаний Тропинин решил выставить в Академии три картины, писанные им в разное время: «Кружевницу», «Нищего старика» и портрет художника Скотникова.
Его московские друзья и почитатели наиболее отличали из всего огромного количества его картин именно эти три произведения.
И, представляя их на суд совета, Тропинин был совершенно спокоен и заранее уверен в успехе.
Гораздо более его волновался Ираклий Иванович, специально приехавший из Москвы, чтобы помочь, по возможности, бывшему своему человеку.
Хотя второй год Тропинин был уже вольный, но граф не мог отрешиться от взгляда на него как на свою собственность и неуспех художника готов был счесть личным себе оскорблением. Ираклий Иванович почти ежедневно посещал Тропинина, суетился, предлагая хлопотать за него при дворе старой императрицы Марии Фёдоровны, куда он был вхож.
— Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство. Я чувствую, что и без протекции добьюсь своего.
— А всё же, знаешь, с протекцией крепче! Но Тропинин был твёрд.
— Благодарствуйте, ваше сиятельство. Я в своих силах уверен. Мои однокашники по заграницам учились, — я же, как изволите знать, у вас в Подолии лишь у натуры обучался, но чувствую, что силы наши равны.
— А ведь и место тебе исхлопотать можно было бы. .
— Простите, ваше сиятельство, что откровенно своё мнение выскажу. Я всю жизнь под началом был, теперь уж стар становлюсь, и хочется мне только одного — спокойной и вольной жизни. Останусь я в Петербурге, — придётся то Оленину,[20] то другому кому подчиняться. Нет, уж лучше я никакой официальной службы на себя не приму. На мой век работы и заказов хватит.
— Ну, делай как знаешь, — уступил, наконец, граф, — тебе виднее. А вот, погляди, какой я гостинец тебе привёз. — И, удобнее усаживаясь в низенькое кресло, граф, раскрыв толстый короткий томик «Отечественных записок», с видимым удовольствием приготовился читать. — Послушай-ка, что Павел Петрович о тебе писать изволит.
Анна Ивановна, услыхав последние слова графа, вышла из соседней комнаты и с работой присела у краешка стола, приготовившись слушать статью Свиньина [21] по поводу выставленных Василием Андреевичем работ-.
«Портрет девушки найден исполненным не только приятной кисти, освещения правильного, счастливого, колорита естественного, ясного, обнаруживающим чистую невинную душу красавицы и тот взгляд любопытства, который брошен ею невольно на кого-то, вошедшего в ту минуту. Обнажённые по локоть руки её остановились вместе со взором. Работа прекратилась. Вылетел вздох из девственной груди, покрытой кисейным платочком. Всё это изображено с такой правдой и простотой, что художник даёт право надеяться, что по приобщении его в академики он скоро сделается её отменным членом, и картину сию весьма легко принять за произведение самого Грёза[22]. Портрет нищего написан более шибкой, смелой, эффектной кистью, вроде Ланфранка, а портрет Скотникова с отчётливостью и выполнением тончайших планов на липе».
Граф окончил и с самодовольством поглядел на Тропинина.
— Видишь, как Павел Петрович превозносит тебя, а ведь ты всего лишь графа Моркова крепостной художник.
Василий Андреевич спокойно улыбнулся в ответ.
— Да, ваше сиятельство, этого оспаривать уж никто не станет!
Как только картины Тропинина появились в академических залах, они были встречены единодушным одобрением. Лица, близкие к Академии, диву давались, как это недоучившийся ученик профессора Щукина достиг таких же результатов, как и молодой Кипренский, много лет проведший в Италии. Одни доказывали, что таланту не надо учиться, другие говорили о преподавательском даровании Щукина, искали щукинскую «манеру» в картинах Тропинина. И Степан Семенович самодовольно улыбался, искренне гордясь своим учеником.
В петербургских гостиных шли оживлённые толки о самобытном таланте бывшего художника графа Моркова, интересовались его судьбой, передавали подробности его жизни. Потом всё вдруг смолкло. Каким-то странным выжидающим молчанием встречали каждое появление Василия Андреевича в залах Академии. Совет медлил с официальным признанием его как художника; и внезапно прекратились слухи о том, что, минуя «назначенного»[23], он пройдет в академики.
Тропинин начал беспокоиться. Неужто прав был граф, считавший, что без протекции нельзя рассчитывать на успех?
Время шло, а положение всё не разъяснялось.
«Что же это такое?» — спрашивал сам себя Тропинин. Уверенность в своих силах, казалось, оставляла его. И снова чувствовал он себя маленьким учеником, не знающим, какой приговор произнесут над ним.
Он стоял у огромного окна скульптурного зала и, не оборачиваясь, глядел на серожелтую поверхность реки. В зале было тихо.
Неожиданно до слуха его долетели звуки приближающихся шагов и голоса.
— Я могу утверждать, что Варнек писал Скотникова в 1804 году, а Тропинин в 1821 году..
Василий Андреевич узнал голос своего защитника и невольно прислушался. Скрытый тяжёлой портьерой, он был невидим разговаривающим.
— Но нельзя же на этом основании распускать слух, что Тропинин списал у Варнека! Ведь возмутительно, больше скажу, подло так поступать!
Неизвестный голос возражал:
— Но Варнек не станет же лгать! Громкий, лукавый смех прервал говорившего.
— А почему бы и нет?
Василий Андреевич прислонился к косяку окна. Так вот кому он обязан распространением гадких слухов, подозрительным молчанием и задержкой звания! Тот Варнек, кого он считал другом своей юности, чью мнимую смерть он так горько оплакивал!
«Что же жизнь делает с людьми, если восторженный юноша превращается в интригана!»
Через короткое время он подал заявление в Совет Академии о желании выставить еще одну работу, которую он выполнит немедленно. Ему был предложен портрет советника Академии Леберехта.
С этого дня Василий Андрееевич, торопясь выполнить работу, стремился только к тому, чтобы покинуть поскорее так горько его разочаровавший Петербург.
Часть седьмая
Пушкин!
«Пятьдесят лет — уже не половина жизни, это конец её», — такая мысль приходит порой в голову Тропинина, но он отгоняет её, как нелепость. Какой же конец, когда жизнь началась только теперь, а всё его прошедшее — и робкие юношеские надежды, и лакейская служба потом за барским столом, вольные и невольные унижения, и разочарования в близких друзьях — всё это кажется давним-давним, почти
