— Мне кажется, ты сам хороший человек и потому о других всегда говоришь как о хороших людях.
— Ну, не знаю. Мне кажется, я не заражен теми заразами, о которых ты говоришь, Аня Старобинец ими не заражена, ты ими не заражен, и даже Дима Быков ими не заражен.
— Быков однажды написал, что Максим Горький занимался только теми, кто был, так сказать, ниже его. В ответ кто-то сказал, что Быков сам такой и если увидит нечто больше себя — задавит.
— Некоторую ревность к чужим хорошим текстам в нем я замечал. Но, при всех своих человеческих и творческих изъянах, Быков уж точно не подлец, и представить, что он кого-то давит, я не могу. А во-вторых, ну, ребята, пожалуйста, покажите мне такого человека в литературе — да поближе, чтоб я его разглядел, — который настолько выше Быкова, что Быков ему смертельно завидует. Я таких, если честно, не знаю. И это, кстати, не комплимент Быкову, а упрек литературе. Я что-то не вижу таких талантов, при виде которых Быков грыз бы мундштук собственной трубки.
— Последний вопрос. Ответь мне с советской прямотой: ты верующий?
— Нет. Притом что крещен. По-видимому, я то, что называется пошлым словом «агностик».
— Хорошо, как агностик, скажи мне: небо становится ближе? У меня есть ощущение, что Бог смотрит на нас уже в упор, потому что устал от нас. И если мы делаем что-то дурное, он наказывает нас немедленно, не откладывая наказание надолго, как в иные, седые времена.
— Я не знаю, божественные ли это законы или законы физики, но людям действительно «прилетает» за то, что они делают.
— И тебе «прилетает»?
— И мне «прилетает» и будет «прилетать». Но я не уверен, что это надо объяснять метафизическими и эзотерическими терминами. Возможно, все вполне исчерпывается физическими законами.
— Очень веселые физические законы, надо сказать. Очень тщательно разработанные.
— Мне божественная теория представляется эстетически более красивой. То, что все вокруг — лишь стечение случайных обстоятельств, — как-то менее интересно, если предположить, что за этим стоит некий высший сюжет. Но… я с опаской отношусь к высшим сюжетам.
ИГОРЬ БЕЛОВ:
«Очень надо быть героем нашего времени, по-другому никак…»
Игорь Леонидович Белов родился 27 июня 1975 г. в Ленинграде. С 1988 г. живет в Калининграде. Окончил Калининградский государственный университет.
Стихи публиковались в журналах «Знамя», «Новый мир», «Воздух», «Континент», «День и ночь», «Север», переводились на эстонский, польский, шведский и немецкий языки. Выступает также как переводчик современной украинской и белорусской поэзии — переводы публиковались в журналах «ШО», «Воздух», «Современная поэзия» и «TextOn[y».
Автор книг стихов «Весь этот джаз» и «Музыка не для толстых».
Лауреат всероссийской литературной премии «Эврика!» (2006), дипломант международного Волошинского конкурса (2007, 2008), стипендиат Министерства культуры РФ по итогам форума молодых писателей в Липках (2003) и Шведского института (2007), участник ряда литературных акций в России и за рубежом. Член Союза российских писателей и Русского ПЕН-центра.
Знаете, иногда вот нет сил что-то хорошее говорить о поэте, потому что все это даже как-то глупо звучит. Достаточно просто прочесть двенадцать строчек из него:
Но в парке божьем хлопает калитка, под каблуком земля поет с листа, поскольку на еще живую нитку заштопаны холодные уста такой убойной стихотворной строчкой, что до сих пор, имея бледный вид, пропитанная водкой оболочка над аккуратной пропастью стоит, и все никак не делает ни шагу, пока из лампы хлещет свет дневной, и врач уставший ампулу, как шпагу, ломает у меня над головой.
Хорошо ведь, да? Это Игорь Белов. Сначала я скажу, что он человек очаровательный, — и тут вам придется поверить мне на слово. А в том, что он отличный собеседник, вы и сами сейчас убедитесь.
— Игорь, приветствую тебя. Вот как ты думаешь, что важнее спросить: откуда ты родом или на чьих книгах воспитывался? Что для поэта определяющее: почва или слово? Мне иногда кажется, что сейчас почва теряет то значение, что было раньше. Я вот когда бывал в Константинове или в Болдине — там очень понятно, что именно здесь и больше нигде могли родиться или писать эти вот гениальные люди. А сейчас я представления не имею, кто и где родился и важно ли им, откуда они. А?
— Ты знаешь, я, когда приехал в Константиново, — мне тамошние места здорово вставили. Дело в том, что я к настоящему русскому пейзажу как-то не привык — родился в Питере и сначала жил на Черной речке, а затем — на Петроградской стороне; сам понимаешь, какая там окружающая среда, сплошная тебе Венеция. А потом вдруг — мама снова вышла замуж — я уехал в какой-то совсем непонятный город, русско- немецкий, Калининград-Кенигсберг, и сразу такая бешеная смесь совка и готики! Брусчатка и Шиллер, черепичные крыши и тут же — стадион «Балтика» в ошметках сталинского ампира. Пиво «Остмарк», коньяк «Старый Кенигсберг», все дела. Москвы я тоже толком не вижу — как ни приеду, сразу начинается: оба-на, Файзов, Цветков, Чемоданов… потом провал в памяти, хоть бы кто по городу поводил. Даня Давыдов пытался однажды — а я ему говорю, не, братан, сам до гостиницы дойду, — в итоге докопался я на Красной площади до часового, что мавзолей стережет, и начал ему стихи читать посреди ночи; арестовали, конечно.
Ну так вот, я на другой совсем почве вырос, но когда приехал на родину Есенина, был там такой фестиваль поэтический — очень многие вещи понял, про мою страну и вообще. Хотя я очень быстро обживаюсь на новом месте, и оно почти сразу мне начинает нравиться — потому что не бывает на земле плохих городов, везде есть хорошие люди, всюду жизнь, все нормально. Вот я недавно месяц пожил на писательской стипендии на шведском острове Готланд и еще мотался туда пару раз — так теперь это место не отпускает, снится по ночам, просто вторая Родина. Так что все это важно, старик.
— Как ты думаешь, окончательно ли преодолено сегодня русской поэзией влияние Бродского? Действительно ли оно было вредным и затормозившим развитие поэзии — или это не так (или все ровно наоборот)? И действительно ли сегодня пуста вакансия великого поэта, первого поэта?
— Нет, ну что ты, вакансия первого поэта всегда занята — знаешь такой анекдот, когда поэтов призвали на военные сборы, построили и приказали рассчитаться на «первый-второй»? Ну, и понеслась: «Первый! Первый! Первый!» Так что место первого поэта всегда занято — самим тобой, ведь иначе тебе и смысла нет заниматься писательством, правда? Может, и не станешь, но это серьезно стимулирует, так сказать, бодрит. Влияние Бродского, конечно, преодолено, столько сейчас прекрасных русских поэтов, на него не похожих, но с другой стороны, это влияние и не было дурным, хотя интонация заразительная, собака. Я как пластинку с голосом Иосифа Алексаныча послушаю, пару дней с кондукторами в автобусах так очень пафосно изъясняюсь.
— Что читаешь сейчас?
— Я катастрофически много читаю стихов, почти круглосуточно, и самых разных при этом. Сейчас собираюсь пойти в книжный магазин и купить книжку Алексея Иванова «Географ глобус пропил» — ну, и прочитать, соответственно. А на днях с трудом вынырнул, словно из запоя, из романа Нормана Мейлера «Крутые парни не танцуют». Я вообще люблю книги перечитывать, в особенности те, которые их авторам удались. Это касается прежде всего «НРЗБ» Гандлевского, «Это я — Эдичка» и «Молодой негодяй» Лимонова, «Депеш Мод» Жадана… А, ну еще «Героя нашего времени», конечно. Очень надо быть героем нашего времени, по-другому никак.
— Как ты оцениваешь состояние современной поэзии? Если можно — с определением твоего отношения к наиболее известным современным стихотворцам.
— Да прекрасное у нее просто состояние — вон, Юра Цветков на каждом фестивале говорит, что в России сейчас происходит поэтический бум. Одна газета даже, неправильно расшифровав запись, написала с его слов, что в стране происходит «поэтический БУНТ». Вот бунт ей очень нужен, иногда мне кажется, что не только поэтический, но и какой похлеще. Впрочем, в России всегда во множестве писали стихи даже те,
