Революция (сборник)

было неважно, потому что Венера – это ерунда, а перекрестки… революционный штаб… и так далее…

Это было все давно-давно. Дом тот все там же, на прежнем месте, но седоватого джентльмена в нем нет. Там есть сейчас партклуб имени Клары Цеткин. И диван, обитый красной кожей, на котором умерла Галька, стоит и до сих пор. И когда по четвергам я захожу на очередное партсобрание, я сажусь на него, и мне вспоминается золотой зуб, поблескивающий ненавистью, звон разбитого стекла и счастливая улыбка мертвой Гальки.

У нее была темнокудрявая огневая головка. И она звонко, как никто, умела кричать:

– Да здравствует революция!

1925

Стивен Винсент Бене Литания для современных диктатур

[14]

Об искалеченных, об убиенных,
Об угнетенных, сирых и убогих,
О призраках в горящих городах…

О тех, кого привезли, втолкнули и начали бить
Крепкие парни с упругими кулаками:
Без передышки, по голове, по спине, и об стол,
И с размаху в пах, чтобы корчился на полу,
Как полумертвая курица, а тот, кого следом ввели,
Смотрел побелевшими, расширенными зрачками.
О тех, кто при этом хрипел «Рот Фронт» или «Боже, храни короля!»,
И о тех, кто держался смирней, но был избит точно так же.
О тех, кто выплевывал в коридоре
Кровь и обломки зубов
И засыпал сном праведника на цементном полу
Со сладкой мечтой напоследок прикончить конвойного в грязном сортире,
О тех, с ввалившимися глазами и негасимым огнем!
О тех, кто остался хромым, изуродованным, – и о тех,
Кого безымянным зарыли в тюремном дворе
И до рассвета сровняли могилу с землею.

О тех, кто был сразу убит. И о тех, что годами
Ждали, терпели, надеялись, шли по утрам на работу,
В магазин за продуктами, на собрание подпольщиков,
Обзаводились детьми, запасались оружием и, наконец,
Были схвачены и перебиты, как крысы.
Об изгнанниках,
Которые чудом спаслись за границу;
О тех, кто снимает маленькие комнатушки в больших чужих городах
И вспоминает родину: высокие зеленые травы,
Родной язык, голоса далекого детства, запах ветра в то лето,
Форму комнат, вкус кофе, разговоры с друзьями,
Любимый город, знакомый столик в кафе,
Надгробные камни, под которыми им не лежать,
Землю, в которой им не лежать. Дети у них – иностранцы.
О тех, кто разрабатывал планы, и возглавлял, и терпел поражение,
И о тех простофилях, кто однажды без всякого плана
Разозлился и рассказал анекдот, и на них донесли,
И они не могли оправдаться и были отправлены в лагерь,
Чтобы приехать обратно в закрытых гробах с ярлыками:
«Умер от пневмонии», «Убит при попытке к бегству».
О тех, кто выращивал хлеб и был застрелен возле снопов,
О тех, кто выращивал хлеб и был отправлен в пески или в тундру
И там тосковал, как по раю, по хлебному полю.
О тех, на кого донесли их родные дети, чистенькие гаденыши,
В награду получившие мятный пряник и похвалу Образцового Государства,
О всех задушенных, кастрированных и просто уморенных голодом
Во имя создания Образцовых Государств; о повешенном священнике в рясе,
О еврее с раздавленной грудью и угасающими глазами,
О смутьяне, которого вздернули люди в штатском, —
Именем Образцового Государства, во имя Образцовых Государств.
О тех, кого выдал сосед, с которым здоровались за руку,
И о предателях, сидящих на жестких стульях,
Со струйками пота на лбу, с дергающимися пальцами,
Называющих улицу, номер дома и имя того человека.
И о тех, кто сидел за накрытым столом,
И лампа горела, и пахло едой,
И они говорили вполголоса, и тут послышался шум моторов
И в дверь постучали; они быстро переглянулись,
И женщина с застывшим лицом пошла открывать,
Оправляя платье: «Мы все здесь честные граждане.
Мы веруем в Образцовое Государство». И больше уже никогда
Не появлялись ни Коротышка, ни Тони, ни Карл,
А семью уничтожили позже.
Больше уже никогда… Мы слышали выстрелы ночью,
Но утром никто из соседей не знал, что случилось.
Ничего не поделаешь, нужно идти на работу. И я не видала его
Целых три дня, я чуть не сошла с ума,
А тут еще все эти патрули со своими вонючими ружьями,
И когда он вернулся, то походил на пьяного, и на нем была кровь.
О женщинах, что тайком по ночам оплакивают погибших,
О детях, привыкших молчать, – постаревших детях,
В которых плюют одноклассники. О разгромленной лаборатории,
О разграбленном доме, заплеванных картинах, загаженных колодцах.
О Разуме, который убили и голым швырнули на площадь…
И никто не пошевелился, и никто не сказал ни слова.
О холодном прикладе и горячей пуле,
О веревке на шее, о наручниках на запястьях,
Об огромном металлическом голосе, который лжет из тысяч радиорупоров,
О заикающемся пулемете, который ответит на все вопросы.

О человеке, распятом на кресте пулеметных очередей,
Человеке без имени, без орденов, без надежды на воскресение,
Темная голова свисает под тяжестью смерти, тело пропахло
Кислым запахом бесконечных тюрем – Джон Смит, Джон Доу,
Джон Никто – о, припомните, как его звали!
Безликий, как вода, беззащитный, как пыль на дороге,
Оскверненный, как эта земля, отравленная химическими снарядами,
И одичавший от цивилизации.
Вот он.
Вот человек, которого съели за зеленым столом
(Перед тем как приняться за мясо, гости надели перчатки),
Вот он, плод с древа войны, плод с древа мира,
Последнее изобретение, новый агнец,
Разгадка всех премудростей всех мудрецов.
И до сих пор он висит на кресте, все никак не умрет,
И до сих пор над железным городом нашей эпохи
Меркнет свет и зловеще струится кровь.

Мы думали, с этим покончено, но мы ошибались.
Мы думали, мы мудры, оттого что сильны.
Мы думали, наш скорый поезд везет нас в вечность.
Мы думали, скоро совсем рассветет.
Но поезд сошел с рельсов, и его захватили бандиты.
Но силой и властью сегодня владеют кабан и гадюка.
Но непроглядная ночь надвигается снова на Запад.
Мы, как и наши отцы, посеяли зубы дракона.
Наши дети знают войну и боятся солдат.

1938

Тасос Ливадитис Канун рождества

[15]

Холодно
небо как грязная майка
стоим шеренгой
вытянувшись
кто-то дует на пальцы
кто-то кусает пальцы
рядом парень в прыщах
молчит
мерзнет
бумажка зацепилась за проволоку
и тоже мерзнет
грузовики подъезжают
запах бензина
хлопают дверцы
у капитана глаза из дегтя
голос из-за поднятого воротника
один за другим
каждый кто услышит имя свое
выходит
до свиданья прощайте
земля скрипит под ногами
кто-то махнул рукой
парень в прыщах уходит
остались следы от ботинок
скоро их смоет дождь
к руке скользнула рука
эти часы мне не понадобятся прощай
бумажка на проволоке
все еще мерзнет.
Грузовики отъезжают.

Двадцать человек калачиками в палатке
даже языком повернуть невозможно
но руки соседей готовы
боль твою разделить.
И чтоб умереть
места достаточно.

Давайте же
вместе
подуем на крошечный уголек
надежды
в час когда лампа погасла
когда дремлется страже
когда лагерь надел
изорванную шинель
тумана…

Он вошел к нам с улыбкой
на рябоватом лице
точно асфальт испещренный
капельками дождя.
Водитель трамвая судя по кителю.
Мы потеснились
он старательно расстелил одеяло
и посмотрел нам в глаза.
Потом из кармана
он вынул какие-то дешевые карамельки
с прилипшими крошками табака
и разделил на всех.
Его забрали ночью внезапно
и убили тут же во дворе
его водительский китель отбросили в сторону
но улыбку он крепко стиснул зубами
чтоб улыбку не отобрали…

Жестяная крыша на кухне грохочет.
Стекло разбито
дыру затыкает мрак.
Капает с потолка.
Фомас зажимает картофелину коленями
и аккуратно чистит ее
единственной рукой
другую ему