«К маме я не съездил, черт. Надо было все-таки съездить. Что она там одна… Без отца.
А у Яны есть отец? Какая тебе, к черту, разница? Нет, интересно. Она же откуда-то из провинции. Вроде бы учиться поехала. И теперь вот… Ведь ее могут посадить. Как она не боится? Она же… тонкая. Откуда это вообще взялось в ней, эта страсть ходить строем, впереди строя, эти наши флаги, эта наша злоба…
Наша злоба так раздражает Безлетова.
Вы же принесли Россию в жертву вашим разочарованиям, Алексей…»
Саша начал разговаривать мысленно с Безлетовым, он часто так делал, если не мог заснуть, спорил с кем-то. Впрочем, не страстно. Даже во сне спорить было лень.
«Вы же принесли страну мою в жертву своим разочарованиям…
…Для вас Россия уже не имеет этнического смысла, не говоря о смысле пространственном… Вы обезумели, вы погрязли в своем «духовном опыте» — о нем лишь и говорите. Но первичны в вашем поведении все-таки не ваши искания, не ваше маловнятное понимание добра, которое вы так легко предаете, едва речь заходит об ином понимании бытия, — первично все-таки ваше разочарование, которое настигло вас не так давно и раздавило. Вы могли бы спастись от разочарования, честно посмотрев внутрь себя, по всем углам… Там много всякого сора… Но вы не умеете — честно. Вы умеете только амбициозно.
Быть может, русский человек вообще не склонен к покаянию… И наши мыслители не правы?
…И хорошо, что не склонен, а то бы его переломало всего. Но хотя бы к признанию собственной самой малой неправоты?»
«А ты?
А я ничего не хочу от Безлетова…»
Поезд мягко шумел, покачиваясь.
Саша задремал где-то под утро, когда припухшие пассажиры начали уже бродить к туалету и обратно, задевая Сашины ноги. Он пытался притянуть колени к животу, но не было места, чтобы свернуться так.
Негатив толкнул в плечо.
— Вставай, — сказал хмуро.
В бункере всегда было шумно и весело. Он был схож с интернатом для общественно-опасных детей, мастерской безумного художника и военным штабом варваров, решившихся пойти войной неведомо куда.
Здесь были девушки, в лицах которых невероятным образом сочетались брезгливость к окружающему миру и возвышенные чувства по отношению к тому же самому миру. Как ни странно, это было органично.
Девушки были или очень красивыми, или совсем некрасивыми.
Было много молодых людей, которые всевозможным образом выстригали волосы на голове — либо не оставляя растительности вообще, либо оставляя челку или ирокез, или даже странные бакенбарды над ушами. Впрочем, встречались совершенно неожиданные юноши с безупречными прическами, в отличных пиджаках, а еще: простые рабочие пацаны, с простыми лицами. Все они достаточно быстро обживались вместе и больше не удивляли друг друга ничем. Ни волосами, ни пиджаками, ни провинциальным говором. Саша знал многих, почти всех видел раньше, и его тоже ничто давно не коробило: он быстро понял, что почти все «союзнички» — ребята славные. В первую очередь тем, что легко подставляются под удар, под множество ударов, в конечном итоге — жертвуя собой, своими поломанными ребрами, отбитыми почками, пробитыми головами.
Они взялись держать ответ за всех — в то время, когда это стало дурным тоном: отвечать за кого-то помимо самого себя.
«Это лучшие люди на земле», — сказал Саша себе давным-давно и закрыл тему. Пытался, правда, как- то доказать это матери, но она не поверила. Войдя в бункер, он пожал нескольким знакомым руки, с кем-то обнялся. Негатив мрачно смотрел на обитателей бункера — его они, конечно, раздражали. Он бы предпочел, чтоб все «союзнички» ходили молча или, по крайней мере, не крича и не гогоча — в нормальной одежде, без этих проклепанных курток или черных костюмов, и чтоб не курили в помещении, и чтоб подмели пол и починили лавки… Он бы сам починил немедленно… Появился Костя Соловый — тот, что размахивал тогда цепью в центре Москвы, с жадными глазами, с ярким ртом, и в сопровождении красивой «союзницы» к тому же, которую он беззастенчиво гладил по ягодицам.
— Член партии обязан иметь как можно больше женщин, — объяснял он ей мягким и наглым голосом. — Член партии обязан предлагать себя сначала лучшим женщинам. Член партии обязан домогаться всех женщин, потому что завтра он может быть убит на фронте. Если встречи члена партии с женщиной повторяются два и более раз, он должен избить ее. Идеально — одно избиение на каждые десять сношений. Член партии имеет право на убийство женщины, которая его не понимает и чего-то постоянно хочет от него.
Девушка смеялась. Соловый подмигнул Саше, прошел мимо, но в последний момент ловко подтолкнул девушку к Саше, продекламировав:
— Член партии обязан требовать от женщины развратных действий в отношении своих товарищей по партии.
— Дурак вообще! — наигранно обиделась девушка на Солового, отстраняясь от Саши, — тот успел ощутить ее мягкое, податливое, нежное тело.
Из туалета, располагавшегося прямо напротив входной двери, вышел высокий парень со смешливыми глазами. Он вытирал сырые, видимо, только что вымытые руки о штаны.
— Мочить в сортире. Мочить в сортире. Моя моча замочена в сортире. Ей сыро, — произносил он несколько сомнамбулическим голосом, удивительно похожим на голос президента страны.
— Матвей здесь? — спросил Саша у дежурного по бункеру.
Ответили, что здесь.
Матвей вышел из помещения, которое «союзники» называли «сакральная» — комната, где раньше работал неутомимый Костенко. Теперь там с утра до вечера вкалывал на партию Матвей.
Он был невысок, сухощав, с небольшой бородой, с ясными глазами, хорошей улыбкой.
«Союзники» любили его, многие подражали ему — словечки Матвея, спокойные его жесты, мягкие интонации цеплялись неприметно — и вот уже то в одном, то во втором «союзнике» Саша примечал привычку подобно Матвею с неизъяснимым обаянием говорить, соглашаясь в чем-то: «Нуда, нуда…», — или носить короткое, черное или серое пальто, почти всегда расстегнутое… Увидев ребят, Матвей кивнул — очень серьезно, словно говоря: «Ну да, ну да, я понял, зачем вы. Это хорошо, что вы здесь».
— Саш, привет, — Матвей крепкой, сухой ладонью пожал Сашину руку. И с Негативом поздоровался, когда Саша представил его.
— Пойдем, что ли, на улицу, — предложил Матвей. Матвей отдал свой сотовый дежурному, спросил, нет ли у Саши и Негатива мобильных, — у них не было. «Пропаленные» мобильные оперативники использовали для «прослушки» — все об этом знали.
— А то всем очень интересно, о чем мы… говорим… — сказал Матвей, что-то проверяя в карманах.
— На улицу пойдем, да? Там поговорим. Сейчас, Янку только возьмем.
Яна тоже была в «сакральной», она вышла, мягко ступая, не улыбаясь, даже не взглянула на Негатива, кивнула Саше, он ответил ей, просто прикрыв глаза и чуть дольше задержав их, чем когда моргаешь. Постарался ни о чем не думать и не подумал ни о чем.
Они долго шли по дворам — в какое-то местечко, известное Матвею, наверное, сам высмотрел недавно, держа путь к бункеру столичными двориками. Пришли к беседке, уселись вчетвером, по двое друг напротив друга, закурили — все, кроме Негатива.
— Тебя так и называть — Негатив? — спросил Матвей.
Негатив кивнул.
Матвей закурил и сказал, что Негатива посадят.
— Ты готов? — спросил он.
— Я готов, — ответил Негатив просто.
