Детство слабо помнилось. Лицо деда мелькало, никак нельзя было зацепиться, вспомнить — как тот хмурился, как говорил. Куда-то уходило все, неостановимо…
После обеда Сашка загрустил совсем и, сам не зная зачем, сказал вдруг:
— Лев, да не обижайся ты.
— Бог с тобой, я не обижаюсь, — сказал Лева. Но не улыбнулся. Посмотрел на Сашу, вернулся к книге, но видно было, что читать не может. Скользит глазами по строкам и вновь в верх страницы возвращается.
Саша курить ушел, чтоб Лева так не мучился.
«Он ведь хороший очень человек, — думал Саша. — Зачем мы с ним разругались?…»
Курить было приятно, в первые дни от курения голова кругом шла, а сейчас — ничего. Успокаивало.
Деда было жаль… Но Саша уже как-то свыкся с мыслью, что дед уходит, что вот-вот оборвется.
И поэтому не саднило невыносимо, как после отца.
«Или, может быть, что-то изуродовали во мне? — думал Саша. — Где-то внутри сбили жилку жалости, оборвали ее… А?»
Никто не откликался, и Саша махнул рукой.
На другой день Леву выписали.
Они пожали друг другу руки. Лева сказал что-то неважное, о том, что — «выздоравливай».
Потом еще сказал:
— Человечество вновь и вновь повторяет те же шутки. Дает волю одним и тем же чувствам.
— Поиску справедливости? — немного невпопад, то ли спросил, то ли утвердительно сказал Саша.
— Нет, — ответил Лева.
У Саши сняли швы с груди. Смешные такие нитки — он смотрел на них удивленно. Думал — надо же, человек, как кукла, вот можно взять так его и зашить. Или распотрошить.
Вскоре Сашу выписали — он вроде бы оклемался.
Шел по улице неспешно, обросший, как пес. Хромал и держался за грудь. Екало иногда больно — будто кусочки стекла остались где-то там, внутри. Но все равно было хорошо. И на улице пахло поздней осенью.
Грустил лишь оттого, что Яна так и не пришла ни разу.
…Добрел до какой-то лавочки.
Сидел на ней, притихший, прислушиваясь к себе, словно на улице целый год не был. Замерз, правда, быстро.
Добрался, прихрамывая, до метро, ехал в полупустом вагоне, чувствовал себя солдатом, которого почти убили, угробили, а он выжил. И едет теперь, и никто не знает, что было с ним.
Вообще Саше были чужды такие мысли полудетские, но сейчас что-то разнежило.
То о деде подумает, то о Костенко… То о Леве.
«Лева — прав, — так думал. — Государство — палач. Раздевает догола и бьет в солнечное сплетение».
«Но это не мое государство. Оно чужое… Или ты ему чужой, Саш?»
«Нет, не я. Оно чужое всем. Его надо убить».
Еще думал о том, что сказал Леве о родстве, и спрашивал себя: «А есть ли у тебя самого это самое родство?… Помнишь, как ты сбежал из своей деревни… Есть родство, ты?»
«Есть. Есть. Только я не знаю слов, чтобы это доказать».
«Ну-ну… А Яна?»
«А что Яна?»
«Она родная? Жена тебе? Ты ведь предал ее, когда было больно… Проклял даже?»
«Отстань, не хочу говорить. Не хочу. Не предал. Не проклял. Просто было очень больно».
И куда-то спрятался от своих мыслей. Разглядывать кого-то стал. Мужика напротив, девушку некрасивую, ребенка… Особенно ребенка: тот глазел умилительно, полуторагодовалый, наверное. Очень хороший. Зверок, да. В бункере его встретили радостно, обнимали — Саша просил: «Полегче».
Матвея не было, Яны тоже.
Черт его знает, хотел ли увидеть Яну, — не мог разобраться никак. Хотел, наверное. Только стеснялся немного своего выбитого зуба, гадко небритой и похудевшей рожи.
Поскорее лег тихо, где-то в уголке, в дальнем, темном помещении бункера. Пацаны где-то за стеной галдели, было от этого уютно на душе. Заснул.
Утром все собрались на митинг — и Саша решил пойти, хотя с утра оказалось, что он слабый еще и ходить быстро не умеет. Но хотелось все-таки. Например, для того, чтобы Яну увидеть. Несмотря на выбитый зуб и вид смурной.
Саша любил эти гулкие, бешеные хождения по городу, с криком и гиком. Вокруг — флаги безумные, внутри — ощущение торжества.
Распугивая народ в метро, «союзники» направились к месту общего сбора. Шумели, вызывая неприязненные взгляды проходящих мимо. Впрочем, иногда смотрели хорошо, или, по крайней мере, с интересом: «Какие славные дикари тут бродят…»
Саша всегда легко себя чувствовал внутри гомонящей, разномастной толпы, сразу становился ее малой, но цепкой составляющей.
Сошлись у памятника революционного писателя, выстроились в ряды. Памятник стоял как черный, застывший пожар, бросая прямую, длинную тень. В толпе Саша приметил и «своих» — пацанов и девчонок из его города, его отделения. Был Шаман — здоровый, черноволосый тип. Паяла был — музыкант, сумасшедшие и честные глаза на красивом лице. Дальнобойщик приехал — действительно, раньше гонял по стране, самый взрослый в отделении… Позик был, брат Негатива, с потемневшим лицом: улыбнулся он так, что Саша чуть не расплакался, обнял его нежно. Еще какая-то юная поросль — «союзники» нового призыва.
— А ты кто? — спросил Саша, вглядываясь в девушку, девочку юную.
— Вера, — ответила.
Молодая пацанва косилась на Сашу стеснительно: знали о том, что с ним произошло, уважали за это. Но таких, как он, в партии, переживших и побои, и тюрьму, и голодовки, было много, десятки, а может, уже и сотни. Сашка немного стеснялся внимания.
…После недавнего раздора в центре столицы власти решили нагнать несусветное количество милиции. Сашка поначалу вообще не поверил, что митинг и шествие разрешат — но в бункере объяснили Сашке, что если б их шумную прогулку прикрыли, они бы несанкционированно собрались в непредсказуемом месте. Пришлось бы всех разгонять, и неизвестно, что бы из этого вышло.
«Боятся, сволочи», — подумал Саша. Понравилось, что боятся. Широко шагая, крича во всю глотку, они шли по Москве. С тротуара, где останавливались прохожие, еще издалека оборачиваясь на гул и топот, «союзников» было не разглядеть толком — колонна была окружена с обеих сторон двумя рядами милиции.
Печатали шаг — словно отмеряли свою территорию. Кричали: «Революция!» Саша приметил Рогова, с жесткими скулами и темным взглядом. Рогов кричал вместе со всеми, громко, упрямо, уверенный в том, что делает нужное дело. Костя Соловый, шедший меж двух очаровательных «союзниц», размахивал огромным флагом на четырехметровом пластиковом и оттого легком древке. Флаг носился в воздухе, как живой.
Саша сначала шел в рядах, но потом понял, что — задыхается и грудь саднеет.
Побрел к тротуару, уставший, в куртке с чужого плеча — подарили в бункере.
Милиция нехотя его выпустила. Смотрели ненавистно. А Саша на них — спокойно. Подумал неожиданно для самого себя, что хочет убить каждого из них — и не будет жалко.
За Сашей рванулась было Верочка, с которой только что познакомился, но ее не пустили, оттолкнув
