напомаженными волосами и франтовским костюмом городского покроя. Теперь этот молодчик волочился за женщинами и проедал приданое жены, а работу свою забросил, хотя Джонни помог ему обзавестись в городе мастерской. Бережливому и даже скупому Джонни было особенно тяжело видеть, как зять мотает деньги, которые выторговал у него за дочь. Все это было хорошо известно Стоичко Данкину. Ему стало жалко приятеля, и он сделал неуклюжую попытку посочувствовать его горю.
– А впрочем, я своего озорника тоже не очень-то хвалю, – сказал он. – Молодо-зелено, сам знаешь… Из-за пустяков может голову потерять. Но я все-таки хочу купить ему одёжу. Вот я и…
– Денег на сына я тебе не дам, – сухо отрезал Джонни.
– Почему так, браток?
– Так.
– Нынче табак у меня хорошо уродился, – не сдавался Стоичко Данкин. – Соберу и с той полосы, что взял исполу у отца Манола.
– Не дам, – повторил корчмарь.
Но, желая показать, что он ничего не имеет против самого Стоичко Данкина, поставил перед ним вторую стопку ракии. Тут Стоичко с грустью убедился, что змеиная зависть поселилась в душе его приятеля.
– Эх, Джонни!.. – сокрушенно вздохнул он, не прикоснувшись к стопке.
Стоичко задумался. Никогда еще ему так не хотелось иметь деньги – иметь для того, чтобы купить сыну городской костюм. Это странное желание возникло у него, когда, оглянувшись на свою жизнь, он осознал, что вся она прошла в нищете. За что бы ни брался Стоичко, где бы ни работал, дети его всегда ходили голодные и оборванные. И вот его сын Стоимен своими силами выкарабкался из этой беспросветной, безысходной крестьянской нужды.
Желание Стоичко Данкина сделать подарок сыну стало еще более страстным.
– Слушай! – с внезапной решимостью воскликнул Стоичко. – Я подпишу вексель… Если не смогу вернуть тебе деньги из задатка за табак, продай мое поле!
Джонни бросил на него негодующий взгляд.
– Да ты с ума спятил, голодранец!.. Он, видите ли, хочет поле свое заложить, чтобы купить одёжу сыну! Да ведь если даже он выучится, твой сын, если станет офицером или учителем, какой в этом толк? Все равно от тебя далеко не уйдет, а у тебя и рубахи на теле нет! Пусть те покупают ему костюм!
– Кто те? – беспокойно спросил Стоичко Данкин.
– Красные бездельники, городские, что ему учиться помогали. Ну, чего ты на меня уставился?… Я не дурак, чтобы давать деньги тем, кто меня зарезать собирается!
– Тебя зарезать?
– Ну да, зарезать или имущества лишить, все едино… Ладно, хватит ко мне приставать с деньгами. Лучше выпей.
И Джонни поднял свою стопку, чтобы чокнуться с приятелем. Но Стоичко Данкин все так же смотрел на него заблестевшими от гнева маленькими синими глазками. И вдруг он грубо выругался, повернулся спиной к Джонни и пошел к двери. Первый раз в жизни он вышел из этой корчмы, не прикоснувшись к ракии.
– Стоичко!.. Эй, Стоичко!.. – кричал ему вдогонку корчмарь. – Вернись, дуралей!..
Но Стоичко Данкин даже не обернулся.
Пришло золотое знойное лето, предвещавшее хороший урожай табака, и средорекские крестьяне не разгибая спины работали в поле. Ослепительно сияла глубокая безоблачная синева, а солнце обдавало жаром красноватые песчаные холмы, засаженные табаком. Между прямыми рядками этого ядовитого растения от зари до зари копошились загорелые люди – рыхлили, пололи, обрывали листья. Только в полдень, когда жара становилась невыносимой и над полем нависала томительная тишина, люди бросали работу и шли отдохнуть в тени орехового дерева или каштана. Высокая, тощая, как ящерица, крестьянка кормила грудью младенца. Седой старик в заплатанных шароварах в продранной соломенной шляпе, медленно спустившись к широкой реке, окунал распухшие ноги в ее ленивую желтую воду. Деревенские подростки (почти все взрослые парни были взяты в армию и отправлены в Македонию и Фракию) заигрывали с девушками под вишнями. Девушки покатывались со смеху, но этот смех звучал резко и пронзительно, словно тишина, придавившая деревню, погасила их жизнерадостность.
А под вечер, когда солнце клонилось к закату и вечерние тени удлинялись, на шоссе со стороны города показывался автомобиль с экспертами какой-нибудь табачной фирмы. Из машины выходили господа в кепках и брюках-гольф. Отведав в ближайшем монастыре жареной форели с густым мелникским вином, они приходили в благодушное настроение. Господа стремились составить себе общее представление об урожае и, как всегда, старались сочетать приятное с полезным.
– Ну, как? – добродушно осведомлялись они. – Хороший нынче табак?
– Хороший, хороший, – отвечали крестьяне.
– А пятна? Попадаются на листьях пятна? – интересовались господа.
– Нет, пятен нот! – как всегда, хитрили крестьяне.
Но экспертов трудно было провести, и они шли на поле как будто из праздного любопытства, а на самом деле чтобы убедиться своими глазами, нет ли на листьях пятен от мозаичной болезни. Они зорко пробегали глазами по зеленым рядкам табака, усеянного нежными бледно-розовыми цветочками. И тогда самодовольные лица становились хищными, как во время закупок.
– Чей это участок? – спрашивал, держа сигарету в зубах, толстый рыхлый господин с бесцветными заплывшими глазками.
– Кривого Стойне, – неохотно отвечал кто-нибудь из крестьян.
– Куда ж он запропал, этот Стойне?
