– Да хотя бы попыталась это скрыть.
– Скрыть!.. – Борис подыскивал колкость. – Как и многое другое?
А Ирина ответила бесстыдно:
– Да.
Борис готов был вспылить и обругать ее, как она того заслуживала, но тут же представил себе ее ледяную бесчувственность ночью, когда его начнут одолевать кошмары и она будет ему особенно нужна. Если Ирина была не в духе, никакие мольбы не могли склонить ее остаться в одной комнате с Борисом, и тогда ночные кошмары терзали его до умопомрачения. Поэтому вместо того, чтобы рассердиться, он начал философствовать:
– Признаюсь, нервы у меня не в порядке! Но я принес их в жертву великой цели. Укажи мне какое- нибудь предприятие, которое выросло бы так, как выросла «Никотиана»… Нет такого, правда? «Никотиана» – мой триумф в жизненной борьбе. Я стал чемпионом… Неважно, что я могу умереть перед финишем, как марафонский бегун.
Встречный ветер уносил его слова, так что Ирина слышала только обрывки фраз. Борис умолк, надеясь, что выспреннее и неуместное сравнение растрогает ее и вернет им хоть часть того прошлого, которое он сам разрушил. Алкоголь и Ирина были его единственным спасением от кошмарных ночных призраков. Стоило ему увидеть, что она спит рядом с ним, и он успокаивался.
– Ты считаешь меня трусом, – продолжал он хриплым голосом. – Но это не трусость, а благоразумие! Нам надо было дождаться колонны, потому что от одного ее вида партизанские отряды разлетятся, как мухи. Верно, что этот рыдван неудобен для езды! Но зато никому и в голову не придет, что в такой машине едем мы.
На это Ирина ответила:
– Нервы у тебя разболтались вконец.
Ее презрительные слова он принял за выражение сочувствия и сжал ей руку. Ирина терпеливо перенесла это пожатие, словно к ней прикоснулось какое-то гадкое пресмыкающееся, к которому она привыкла.
– Я поправлюсь, – уверял Борис, сознавая, что ему не удалось оправдаться в трусости, но не испытывая ни малейшего стыда. – Я вылечу свои нервы… Еще немного терпения, и мы уедем в Швейцарию.
– Боюсь, что будет поздно, – сказала Ирина.
– Поздно?… – В голосе его прозвучала наигранная шутливость. – Почему поздно?
Она ответила:
– Все рушится.
– Глупости. Англичане не допустят, чтобы к нам вошли советские войска. Не исключено, что первое время будет неразбериха – смешанное правительство с участием коммунистов на месяц-другой!.. Но только и всего.
Ирина презрительно усмехнулась. От его прежней проницательности остались лишь склонность к беспочвенным догадкам и легкомысленный оптимизм. Но это мало трогало Ирину – с некоторых пор она думала только о себе.
– Все же лучше нам уехать вовремя, – сказала она.
– Милая, мы не сможем уехать, пока я не договорюсь с Кондоянисом.
– Кондоянис – мошенник! – вспыхнула Ирина. – Странно, как ты не можешь этого понять! Ты просто- напросто даром отдаешь ему свой табак, не представляя, что из этого выйдет.
Ей было совершенно безразлично, что происходит с Борисом, но она не могла столь же равнодушно отнестись к его деньгам – огромным суммам, которые он опрометчиво бросал этому подозрительному греку. Правда, то были бумажные деньги, немецкие марки, обращенные в левы, но все же деньги… И коль скоро она стала законной наследницей владельца «Никотианы», ей было о чем беспокоиться.
– Вовсе нет, милая! – возразил Борис. – Если я веду дела с Кондоянисом, то это именно потому, что он предприимчивый человек. Меня ведь тоже называют мошенником! – Он самодовольно рассмеялся. – Я оформлю сделку договором. Кроме того, Кондоянис переведет в Базель па мое имя швейцарские франки.
– Какую сумму? – спросила Ирина с интересом.
– Миллион двести тысяч.
– Неплохо, – сказала она, хладнокровно сделав в уме подсчет.
Это было не бог весть сколько, но все
Река становилась все шире, полноводней и ленивей. Ее мутные воды ползли под разрушенными или наскоро восстановленными мостами. Справа и слева мелькали палатки трудовых лагерей, полуголые загорелые мужчины работали на прокладке полотна железной дороги. Небо из лазурного превратилось в пепельно-синее. Воздух раскалился, и было трудно дышать. А над головой стояло ослепительное огненное солнце.
