чтобы «Никотиана» успела обработать и передать ему готовый для экспорта табак! И хотя господин Кондоянис слыл греческим патриотом и хорошо знал, что его соотечественники умирают с голоду, но, упоенный радужными надеждами, он всей душой желал, чтобы десанту в Нормандии пришлось туго и за ним не последовал десант в Греции. А в это время изрядно захмелевший от коньяка господин генеральный директор «Никотианы», который слыл не менее видным болгарским патриотом, от всего сердца желал обратного, а именно – чтобы десант в Нормандии развивался успешно и чтобы за ним тотчас последовал десант в Беломорье, хотя и знал, что это будет стоить жизни десяткам тысяч болгарских солдат. Правительство гарантировало ему стоимость табака, закупленного в Южной Фракии, а вторжение англичан предотвратило бы образование нового, левого правительства.
VIII
С утра термометр показывал тридцать градусов, которые обещали к полудню превратиться в сорок пять. Над морем нависла прозрачная завеса горячих недвижных испарений, от которых было так душно, что даже тощий Лихтенфельд обливался потом.
В десять часов он вошел в просторную контору склада, с тем чтобы уйти оттуда в одиннадцать и отправиться на пляж, оставив работу на вечер, – время, когда даже бароны могут трудиться, но роняя своего достоинства. Склад находился на пристани, почти у самого моря. Открытые окна смотрели па дремлющий в знойном мареве темно-синий залив, гладкий, как озеро. Полный штиль застиг посреди залива парусную лодку, и она стояла недвижно, точно прикованная, а над прижавшейся к горизонту пеленой испарений белели чахлые облачка, беспомощно таявшие в раскаленном воздухе.
В небольшом зале – первой от входа комнате конторы – были расставлены столы мелких служащих. Под потолком медленно вращались лопасти громадного электрического вентилятора, но он только размешивал воздух, не давая прохлады. Открытые двери вели отсюда в две другие комнаты, в одной из которых работал Лихтенфельд. Барон застал в своей комнате рано вставшего Прайбиша – он заканчивал при помощи арифмометра какие-то вычисления. При виде его барона кольнула зависть. Ведь Прайбиш приехал сюда только на неделю. После назначения Лихтенфельда в Беломорье Прайбиш остался в Софии и таким образом автоматически получил звание эксперта высшего ранга. Барон до сих пор не мог ему этого простить.
Чтобы не дать Прайбишу повода зазнаваться, Лихтенфельд напустил на себя вид беззаботного в легкомысленного весельчака, которому все равно, где жить: в Софии или Кавалле. Фальшиво напевая под нос модную греческую песенку, он снял чесучовый пиджак и пошел в свою комнату, чтобы повесить его на специальные плечики.
Прайбиш выглядел осунувшимся и озабоченным. Он едва ответил на небрежное приветствие Лихтенфельда и снова принялся за арифмометр. Барон запел арию Фигаро, вышел из комнаты и громко, чтобы слышал Прайбиш, начал рассказывать хромому бухгалтеру Адлеру, работавшему в общем зале конторы, как весело можно провести время в Кавалле.
– Вы всюду чувствуете себя счастливым, – кротко заметил Адлер, из вежливости оторвав от бумаг свое унылое лицо.
Это был еще молодой человек, бывший фронтовик-пехотинец, неоднократно раненный. В последнем своем бою он потерял ногу. Не очень-то это тактично – хвастать перед хромым человеком своими успехами у женщин, и барон это понимал, но желание позлить Прайбиша превозмогло чувство приличия.
– Слушайте, Адлер! – продолжал он. – Вчера я познакомился на пляже с одной сиреной. Вы представить себе не можете, какие у нее бедра!
– А разве у сирен бывают бедра? – улыбнулся Адлер.
– Вы правы, черт возьми! – согласился Лихтенфельд. – Но сегодня вечером она явится ко мне. Здесь женщины прямо проходу не дают.
Барон громко и отрывисто расхохотался, словно подобные приключения были для него столь обыденными, что о них и говорить не стоило. Он подошел к зеркалу и стал приглаживать остатки своих поредевших волос. Теперь он не сомневался, что Прайбиш сгорает от зависти – бедный, неуклюжий, толстый Прайбиш, которому до смерти хотелось, но никак не удавалось завести любовницу.
Внезапно барон застыл на месте. В дверях комнаты показалась фрейлейн Дитрих. Ни один человек во всем Беломорье так не отравлял жизни барону, как фрейлейн Дитрих, которая внушала ему и ненависть и страх. Лихтенфельд знал, что эта отвратительная старая дева была агентом гестапо и откомандирована из посольства для работы в концерне. Вначале он не подозревал об этом и, приехав в Каваллу, не скупился на остроты по ее адресу; когда же узнал, где она служит, то замер от ужаса и целую неделю ждал ее мести. Но все ограничилось тем, что она вызвала его к себе и конфиденциально посоветовала ему порвать с Зарой. Оказалось, Зара завязала дружбу с секретарем турецкого посольства.
Входя в контору, Лихтенфельд был уверен, что фрейлейн Дитрих нет на месте. Обычно она являлась на работу посте одиннадцати, но в этот день, как на беду, пришла раньше, и барон испугался не на шутку.
– Пройдите ко мне! – сухо произнесла она.
Спустя несколько секунд Лихтенфельд, присмиревший, стоял перед ее письменным столом. Фрейлейн Дитрих смерила его с головы до пят своими круглыми водянистыми глазами. Лихтенфельд не раз отмечал про себя, что глаза эти нельзя назвать ни страшными, ни злыми. Но они были гораздо хуже, чем страшные или злые. Они были совершенно бесчувственные. И как всем, кто разговаривал с фрейлейн Дитрих, Лихтенфельду казалось, что на пего смотря! глаза жабы или саламандры.
– Я и не подозревал, что вы здесь… – забормотал барон. – Я прошу прошения.
– За что?
– За мой разговор с Адлером.
– А о чем вы говорили?
– Так, о пустяках… мужская болтовня.
– Я ничего не слышала, – сказала фрейлейн Дитрих.
Голос у нее был под стать глазам – казалось, он исходил из замерзшего водоема. Она открыла какую-то папку и протянула барону белый конверт.
– Письмо для вас из Кенигсберге кого военного округа, – сказала она. – Вероятно, повестка в армию, какую получил и Прайбиш.
Как ни жарко было в тот день, барона пробрала холодная дрожь.
