– Она еще маленькая! – Девочка внезапно рассмеялась, потешаясь над глупостью старого господина, не знающего, что маленькие козочки молока не дают. – Ты грек? – спросила она.
– Нет, не грек.
– А кто же ты? – Я болгарин.
В глазах у девочки загорелся враждебный огонек.
– Значит, у тебя есть хлеб! – проговорила она, помолчав.
– Да.
Костова покоробило, словно девочка плюнула ему в лицо.
– Ты мне
– Ладно. Дам.
– А не обманешь? Ты это не нарочно?
– Нет, не обману.
– Когда же ты мне дашь хлеб?
– Приходи к обеду на пристань. В таверну Аристидеса.
– Аристидес меня прогонит.
– Я скажу ему, чтобы он тебя не трогал.
Девочка озабоченно поморщилась, как взрослый человек, который неожиданно вспомнил о каком-то новом препятствии.
– Что? Ты не веришь?
– К обеду меня будет трясти, – сказала она.
– Так у тебя лихорадка? А лекарства ты принимаешь?
Аликс виновато взглянула па него. Костов подумал, что девочка его не понимает.
– Когда тебя трясет, разве тебе не дают чего-нибудь проглотить? – объяснил он.
– Геракли дает мне водку, но меня от нее тошнит, – ответила девочка.
Костова передернуло. Кто бы стал покупать на черном рынке хинин для Аликс, если даже за хлеб приходилось платить бешеные деньги! Ведь тысячи греческих детей болели, как и она. Каждый день видел Костов этих детей в Кавалле, по их страдания не трогали его. Сидя в своей американской машине, он проносился мимо них, а щедрость его по отношению к грекам, среди которых он вращался, ограждала его от жалоб. Но сейчас болезнь, голод и попранное право этих маленьких существ на жизнь пронзили ему сердце, он дрогнул от волнения, которое пробудили в нем синие глаза и бронзово-рыжие волосы Аликс.
Костов молча шагал за ребенком. На улицах не было ни души. Стояла полная тишина. Лишь откуда-то издалека долетали звуки флейты – кто-то играл старинную греческую мелодию, которая замирала в знойной лазури над зеркальной гладью залива, теряясь на берегу в густых ветвях розмарина, гранатовых деревьев и смоковниц. Волнение Костова все возрастало. Что-то сразу же разогнало досадливое чувство, с которым он ехал на остров. Он был глубоко потрясен осунувшимся от голода личиком Аликс, однако жалость не только не мучила его, но благотворно влияла на его душу, отгоняя, равнодушие и навязчивое желание поскорее сменить измятые в дороге белые брюки. Сердце его преисполнилось нежностью. Никогда в жизни он не испытывал более странного и волнующего чувства сострадания, более глубокой готовности помочь другому человеку. Но он не понимал и не мог понять, как запятнан эгоизмом его порыв, как бессмысленно и никчемно помогать одной только Аликс за красоту ее синих глаз и бронзово-рыжих волос, если в Кавалле он равнодушно проходил мимо обезображенных болезнью, озлобленных детей, которые рылись в мусоре в надежде отыскать черствую корочку хлеба. Он не понимал и не мог понять, что, в сущности, хотел помочь не Аликс, а самому себе.
Когда они подошли к перекрестку, Аликс внезапно свернула в сторону.
– Постой! – крикнул ей Костов. – Пойдем, я тебя накормлю.
– Куда? – спросила девочка.
– К Кристалло.
– Кристалло меня тоже прогонит, – сказала Аликс.
– Почему?
Девочка по ответила. Она думала о своем грязном и рваном платьице, которое отпугивало сытых и хорошо одетых женщин, опасавшихся набраться вшей.
– Не бойся, не прогонит, – успокоил ее Костов.
Он взял Аликс за руку и пошел рядом с нею, а она потянула за собой козочку.
– А ты меня не обидишь? – вдруг спросила Аликс.
– Как же я могу тебя обидеть?
– Не побьешь меня?
– Нет, не побью, – ответил Костов, потрясенный. И он нежно сжал исхудавшую ручонку.
Кристалло была крупная пятидесятилетняя женщина с густо напудренным лицом и ярко накрашенными малиновыми губами. Черты лица у нее были классические, античные, но содержатели публичных домов в Афинах бессовестно выжали из ее красоты все, что могли, и от красавицы осталась лишь жалкая развалина, подобная руинам древнего храма. Высоким ростом, замысловатой прической и золотыми серьгами она напоминала женские фигуры в произведениях византийской живописи, а многолетнее общение
