книжку, то прыгая с «а» до «э», до «ю», до «я», то подолгу топчась на сонорных.
Наконец, нашел — это было имя ненастоящее, смешное, выдуманное мной когда-то, быть может, в Средние века, когда сознание человека еще было цельным, иерархическим, когда самый язык еще излагал понятия, а не извращенные модернизмом представления о понятиях, каждое из которых только и может, что быть целью для пересмешничества.
И единственное, в чем и можно было по-хорошему пересмешничать в Средние века, — так это в человеческой нежности, давая близкому второе имя, вывернутое наизнанку, как самая теплая варежка, пахнущая детской ладонью, леденцом, снежками из яблочного январского снега, который никогда больше не выпадет в наших землях.
Прогудели гудки, долго длились гудки, гудели и гудели. Интересно, по ту сторону моего звонка, там всё та же песня звучит? Или уже нет той песни, разобрали все ее слова на алфавит, а из нотных жердей сделали курятник?
— Алло, — ответил мужской голос.
Рука моя дрогнула.
— Я очень ревнивый, — помолчав, сообщила мне трубка на ухо.
Я поперхнулся дурацким клёкотом.
— Да что ты! — почти крикнул я.
— Ты часто звонишь, — произнес он так, словно читал разные фразы из карманного словаря, переводящего с его ублюдочного диалекта на мой язык.
— Вася, ты в своем уме? — спросил я.
— Я не Вася, — ответил он и отключился.
Всего два часа, может быть, начало третьего, а на улице уже начало темнеть, осень скоро, август на исходе.
Внутри пульсировало странное ощущение, что я кого-то должен найти и разгадать.
Шел сначала за одним стариком, стараясь попасть след в след, он остановился, догадавшись, что за ним идут, отпрянул в сторону. Я поспешил мимо, не поднимая глаз.
Потом шел за цоканьем каблуков, даже не смотря, кто это цокает, краем глаза замечал только, что она в чулках. Когда цоканье останавливалось, я останавливался тоже и стоял, закрыв глаза. Цоканье продолжалось — я снова спешил за ним. Потом раздался звук остановившийся машины, человеческие голоса, смех. Я подождал, но цоканье больше не возобновилось.
Выбрал подростка, в руке у подростка был прутик, он сёк им воздух. Я шел по другой стороне тротуара, чтоб не напугать, потом держался поодаль, когда подросток свернул во двор. Потом он надолго остановился возле какого-то подъезда, и я неосмысленно подошел ближе.
Подросток, торопясь, нажимал кнопки домофона. Когда открывалась дверь, я уже стоял у него за спиной, молча.
Он, оглянувшись несколько раз, вбежал в подъезд и, не дождавшись лифта, заторопился наверх, перепрыгивая через две или три ступени.
Я пошел за ним и столкнулся с профессором.
— Платон Анатольевич, — удивился я.
Некоторое время он смотрел на меня, сощурившись, иногда чуть приоткрывая один, больной ангиной, глаз, то закрывая второй, пораженный гриппом.
— Вы что здесь делаете? — прервал я молчание.
Он очень сочно хмыкнул — будто всхрапнул.
— В данный момент я курю, — ответил он. — А вообще я здесь живу. И вы у меня, кажется, бывали. Вас опять девочка впустила, как в прошлый раз?
— Нет, сегодня мальчик, — ответил я очень искренне.
— Отлично, — порадовался Платон Анатольевич. — Но так как мы с вами уже всё, что могли, обсудили, мне к тому же очень некогда, так что, думаю… Ничего не думаю, просто: всего доброго! Идите! — скривившись, он рывком открыл дверь в свою квартиру и громко захлопнул ее.
Я сел на ступени.
— Почему его нельзя поместить в нормальную клинику? — раздался из квартиры профессора женский голос, высокий и неприятный. Я его уже слышал однажды. Таким голосом иногда говорят злые вахтеры или обиженные на весь мир кондукторы в автобусах.
«Что делает кондуктор в доме профессора?» — подумал я.
— Он идиот, ему всё равно, — ответил профессор совсем близко и как будто то ли присаживаясь, то ли вставая.
«Ботинки надевает», — догадался я.
— Это ты идиот и тебе всё равно! — закричала женщина. — Всю жизнь ковыряешься в человеческом мозгу и не можешь вылечить единственного сына…
— Я и тебя… тебя тоже не могу… — негромко произнес профессор, судя по голосу окончательно вставая, расправляя плечи и отаптываясь на месте; однако его никто не слушал, и, пока он хлопал по карманам в поисках ключей (они мягко звякнули в ответ), одновременно открывая дверь, женщина всё еще кричала.
— Сука, — выходя сказал профессор, словно бы сам себе.
Мы встретились с ним глазами. Я был уверен, что он сейчас толкнет меня, привставшего со ступеней, или, не знаю, плюнет куда-нибудь в мою сторону, но он пояснил специально для меня еще раз:
— Сука. Хабалка.
И пошел вниз по ступеням.
Подождав, пока он спустится на один пролет, я тихо, почти на цыпочках пошел следом.
Наверху открылась дверь, и женский голос прокричал вослед:
— Забери его оттуда, я говорю! Иначе я самого тебя уложу туда!
Судя по шагам, профессор остановился. Я ожидал, что он выкрикнет какое-нибудь обидное слово, но он смолчал и медленно пошел дальше.
Я нагнал его на стоянке такси.
— …Вы тут? — спросил он, забираясь в машину. — Ну, поедемте, составите мне компанию…
Он сел на заднее сиденье, как подобает людям, имеющим водителя или часто бывающим за границей, где пассажиры всегда позади.
Я забрался вперед.
Машина тронулась.
Мы молчали несколько минут.
— Вы, собственно, кто, я всё никак не запомню? — спросил, наконец, Платон Анатольевич.
Я посмотрел на водителя, может быть, интересуются у него, но водитель рулил себе.
Пожевав губами и поиграв скулами в поисках разумного ответа, я так ничего и не придумал, но профессор тем временем добавил к своему вопросу:
— Хотя без разницы, без разницы… В таких случаях мне по роли положено сказать: без разницы.
Вновь воцарилось молчание, и даже водитель не пытался оценить вслух длину пробок или состояние погод.
Мысленно я перебирал всё то, о чем давно хотел спросить профессора.
«Давайте скажем прямо? — пышно начинал я. — Разве было бы плохо, если бы нас всех извели?»
«Нет, не то», — одергивал сам себя.
«…И к этому всё идет, разве нет?» — продолжал, не слушаясь, начатую мысль и потом надолго выключался, не умея сложить и осмыслить и двух слов кряду.
Мы въехали в тот район, где я вырос. Немного покружили по новостройкам, которых я никогда не видел, а вернее сказать, которые видел множество раз во всех иных углах этого города, где еще что-то строится. Потом мы вдруг свернули на улочку с побитым асфальтом, и я ее окончательно признал. Машина въехала во дворик, где в тенистом и кустистом закутке был заметен старообразный флигелек — грязные окна в решетках. В общем, та самая психушка, где я пытался лечиться.
Главврач, всё тот же Рагарин, встретил нас на входе — видимо, они созвонились заранее, подумал я,
