Ну, конечно же, он никого не обманывал. Что он мог видеть, а тем более запомнить в то короткое мгновение ярости, унижения и смертельной опасности! Но не только в несовершенстве человеческой памяти было тут дело. Он имел право не рассказывать об этой единственной минутной встрече, и Лаврентьев, как никто иной, понимал его.
И вот теперь этот добродушный и перестрадавший человек ждет своего рода очной ставки с самозванцем, о самозванстве которою не подозревает, и мучается необходимостью доверить сокровенное многим внезапно вторгшимся в его жизнь любопытствующим людям. И конечно же, волнуется и от волнения не разберется, что происходит, и может наговорить совсем ненужное, а вернее, нужное только этому неизвестному авантюристу,
И хотя Лаврентьев твердо решил не раскрывать себя, допустить невольного унижения Моргунова он не мог. Приходилось делать то, что считал он необходимым, а не то, что предпочел бы, имея свободный выбор. И, вздохнув с сожалением, Лаврентьев покинул лоджию, надел свежую рубашку и отправился на завод, которым руководил Моргунов.
Открытые окна одноэтажного здания выходили прямо на улицу, и в них видны были рабочие, по преимуществу женщины, трудившиеся на небольших, каких-то домашних, ничем на напоминающих индустрию века станках и механизмах. Однако на предприятии существовала проходная, и Лаврентьеву пришлось пояснить, что он к директору. На этом формальная проверка закончилась, и он прошел в небольшой двор, где пирамидами была сложена готовая продукция — блестящие металлические цилиндры непонятного Лаврентьеву назначения. За пирамидами располагался флигелек с надписью «Дирекция». В крохотной приемной стучала на машинке пожилая женщина. Она сообщила, что Михаил Васильевич у себя.
— Можно? — спросил Лаврентьев, приоткрывая дверь, ибо докладывать здесь, кажется, не было принято.
Моргунов сидел за столом озабоченный и не сразу узнал Лаврентьева, потому что не ожидал его здесь увидеть. Потом на лице его возникло удивление, и он спросил:
— Вы?
— Я.
Разумеется, этого было мало, чтобы Моргунов понял, и Лаврентьев, присев, приступил к осторожным объяснениям:
— Мне нужно поговорить с вами по делу, как мне кажется, важному. Это с войной связано.
— С войной?
— Да.
— Вы в кино работаете?
— Нет. Я не имею к кино никакого отношения и сразу прошу вас: никому из киногруппы о нашем разговоре ни слова...
— Не совсем вас понимаю.
— Сейчас поймете и просьбу мою, конечно, выполните. Потому и прошу, что уверен. Ничего предосудительного я вам не предложу...
Моргунов молчал. В малопонятных ситуациях он, как и большинство флегматичных людей, предпочитал ждать, пока обстановка прояснится.
— Сегодня вам предстоит встреча с человеком, который якобы служил в гестапо, помогал подпольщикам и убил Тюрина.
Моргунов нахмурился. Лаврентьев ждал этого. Он помнил, что фамилия Тюрин во вчерашнем разговоре не упоминалась, и сейчас назвал ее сознательно, чтобы придать своим словам понятную Моргунову достоверность.
— Тюрина?
— Да. Тюрина. Вы когда-нибудь рассказывали кому-нибудь, как это произошло? На самом деле. Не по жребию, как в кино, а на самом деле, в подвале.
— Кто вы? — спросил Моргунов негромко.
— Сейчас скажу. Но еще один вопрос: вы могли бы узнать того человека? Который застрелил Тюрина?
Моргунов по-вчерашнему тяжело повел головой.
— Я так и думал. Одно мгновение и столько лет... Конечно, вы не узнаете его сейчас. Поэтому я хотел предупредить вас... Для того и пришел. Человек, с которым вам предстоит встретиться, Тюрина не убивал. Он может знать о том, как это произошло, только от вас или от другого, кому вы рассказывали.
— Я никому не рассказывал.
Лаврентьев наклонил голову.
— Я тоже.
— Вы?!
Лаврентьев встал, расстегнул рубашку и приоткрыл плечо, на котором четко выделялся продолговатый след старого ожога.
Подождав немного, пока Моргунов вспомнит и поймет, он застегнул рубашку.
Моргунов молчал.
— В общем-то я дешево отделался, — сказал Лаврентьев. — Вы, наверно, в лицо целили?
— По глазам, — подтвердил Моргунов глухо. — Не думал, что так свидеться придется.
— Да ведь лучше, чем в прошлый раз, — улыбнулся Лаврентьев.
— Лучше. — Моргунов искал себя. — Вы, значит, картину консультируете?
— Я уже сказал. К картине я не имею никакого отношения. Я прилетел сюда, в город... по своим делам. Остановился в гостинице и — надо ж такое! — попал на этих киношников. Они понятия не имеют, кто я такой. Если б не вы и этот Огородников...
— Не раскрылись бы?
— Не собирался.
— Понимаю. Вы на прежней работе?
— Михаил Васильевич, позвольте сейчас этой стороны не касаться. Вы обещали мне...
— Не беспокойтесь. А жаль. Вы ж им столько пользы принести могли.
— Вы тоже.
Моргунову стало неловко.
— Понимаете...
Лаврентьев кивнул.
— Кажется, понимаю, — сказал он, стараясь облегчить неловкость Моргунова. — Вам не хотелось бы рассказывать о тон, что произошло в подвале?
— Не хотелось.
— Вы имеете на это право. Ничего недостойного вы не совершили, лгать не собираетесь. А они, в конце концов, снимают художественный фильм, а не про нас с вами картину. Пусть снимают. А сценарий довольно правдиво придуман. Во всяком случае, так могло быть. Потому я и зашел к вам. Не заставляйте себя говорить то, что не хочется.
— А этот Огородников? Кто он?
Лаврентьев пожал плечами, однако Моргунов истолковал его движение по-своему.
— Понимаю, понимаю...
Он решил, что Лаврентьев связан служебной тайной, участвуя в розыске не разоблаченного до сих пор военного преступника.
— Как же мне вести себя?
Моргунов спросил как-то наивно, будто не прошло тридцати лет с тех пор, как был он мальчишкой- партизаном, а Лаврентьев разведчиком-профессионалом, фигурой почти немыслимой для Мишки... Но годы прошли, и в кабинете сидели два немолодых уже человека, в чьем возрасте отвечать приходится больше перед собственной совестью, чем перед начальством, и понимающий это Лаврентьев ответил:
— Не знаю, Михаил Васильевич. По обстановке, как в наше время говорили. Поглядим на гражданина Огородникова; я-то его и сам еще не видел.
И не подозревал, кого увидит, иначе сказал бы Моргунову другое...
