превращала из палача вновь в бойца. В секунду от подавленности не осталось и следа. Мигом оглядевшись, Мишка заметил торчащую из печи кочергу, которая раскалилась наконец и мерцала розовым тусклым светом.
Лаврентьев едва не прозевал его бросок. Удар, предназначавшийся в лицо, пришелся ниже. Раскаленный прут скользнул под расстегнутый плащ и прожег китель. Отстраняясь от удара, Лаврентьев прыгнул с лестницы и оказался сбоку от Мишки. Он ударил его по руке, обезоружил профессиональным движением и швырнул на пол. Теперь только, вытащив пистолет, Лаврентьев рассмотрел обоих лежащих перед ним парней.
Мишка лежал скорчившись, отвернувшись, зато Тюрин смотрел в восторге свершающегося избавления. Это искаженное гримасой счастья полунеподвижное лицо, обезображенное кляпом, выглядело страшно, непохоже на себя, но Лаврентьев узнал связанного. Тогда он начал догадываться. Толкнув Мишку ногой, он жестом приказал ему встать.
И тут долго пробиравшаяся по полу струйка керосина добралась наконец до вороха стружек и вдохнула жизнь в чахлое пламя. С радостным гулом огонь взметнулся, разом осветив подвал. Поднявшийся Мишка тупо смотрел на горящие стружки, не понимая, почему медлит немец, почему не развязывает Тюрина, почему не стреляет в него, Мишку. Немым воплем недоумения исказилось и лицо Тюрина, увидевшего, как немец отступает шаг за шагом, оставляя его огню.
— Иди! Уходи! — крикнул Лаврентьев Мишке по-немецки, показывая пистолетом на дверь.
Тот ринулся из подвала, а Лаврентьев, добравшись до верхней ступеньки, обернулся, протянул руку и выстрелил. Извивавшееся в пламени тело Тюрина в последний раз дернулось и прекратило сопротивляться судьбе.
Во дворе Лаврентьев огляделся. Мишки нигде не было видно. Вложив пистолет в кобуру, он быстро зашагал прочь от обреченного дома.
А Мишка находился там. Прежде чем уйти, он вбежал в кабинет и, подхватив Воздвиженского под руки, перетащил с кресла на диван. Там он выпрямил еще теплое тело и осторожно прикрыл профессору глаза.
Пламя между тем прорвалось сквозь старые сухие перекрытия, и дом вспыхнул свечой. Искры полетели в морозное небо, карнавальным фейерверком освещая сад с черными зимними деревьями и глухую ночную улицу...
Вот что вспоминали Лаврентьев и Моргунов почти через тридцать пять лет, сидя в гостиничном номере, но чтобы вспомнить все, потребовалось бы слишком много времени, а оба были взволнованны и многих важных вещей коснуться не решились. Только перед самым уходом Моргунов спросил:
— А про Лену? О смерти ее... Неужели правду сказал?
Лаврентьев наклонил голову.
— И про цветы правда?
— Да. Но сейчас не могу я подробно... Разнервничался.
— Понимаю.
Моргунов стал прощаться. Проводив его, Лаврентьев прошел в ванную, набрал в ладони холодной воды, вытер лицо. «Придется принять снотворное», — решил он.
Однако заснуть в эту ночь ему пришлось поздно. Началось с того, что зазвонил телефон. «Кто это?» — подумал он недоуменно и поднял трубку:
— Слушаю вас.
Трубка не ответила, хотя аппарат работал нормально. «Кто-то ищет гостиничных знакомств», — решил Лаврентьев с досадой и взял стакан, чтобы запить лекарство.
Снова задребезжал звонок. На этот раз он долго не брал трубку, но телефон упорствовал.
— Слушаю вас...
— Простите, ради бога. Это я, Марина.
— Слушаю вас, Марина. Почему вы не спите?
— Во-первых, извините... Я, кажется, и вам нагрубила. Я не хотела. Я совсем не на вас злилась.
— Не придавайте этому значения. Я не в обиде.
— ...А во-вторых... Я вас очень прошу... Только не отказывайте сразу. Мне так трудно вас просить... Я позвонила в первый раз и струсила...
— О чем вы?
— Вы не придете ко мне сейчас? Пожалуйста!
— Может быть, лучше завтра? Уже поздновато.
— Нет, нет. Я вас очень прошу! Сейчас...
— Хорошо, — согласился Лаврентьев.
Он постоял немного посреди комнаты, подумал, потом достал из чемодана письмо Лены...
Дверь в номер Марины была не заперта. В комнате горела одна неяркая настольная лампа. Сама Марина сидела на диване в летнем халатике, поджав под себя ноги. Распушенные волосы лежали на худеньких плечах. В этой на первый взгляд интимной обстановке она выглядела проще, мягче и даже моложе. Сразу бросалось в глаза, что девушка эта совсем недавно, вчера еще, была подростком, девчонкой.
— Только не ругайте меня и не читайте нотаций, пожалуйста, как Светлана, — начала она.
— Светлана? Она уже успела?
— Да, конечно. Она все успевает. Современная деловая женщина. Пришла и очень четко, коротко, по существу доказала, какая я непроходимая идиотка.
— Так уж и доказала?
— Ну почти... Она ведь все знает. И про меня... Что мне нужно, а что нет, что для меня хорошо, а что плохо. И что со мной будет, если не поумнею. Она очень беспокоится о моей карьере.
— Разве это плохо?
— А почему она должна беспокоиться о моей карьере? Почему не я сама?
— Наверно, потому, что вы молоды и еще не все знаете о жизни.
Марина неожиданно резко провела ладонью по горлу.
— Вот! Вот сколько я знаю. Понятно? Не знаю только, зачем все это знать? Чтобы приспособиться?
— Чтобы жить.
— Как? Скажите!
Лаврентьев улыбнулся:
— За этим вы и позвали меня?
— Да. А что?
— И думаете, что на такой вопрос легко ответить? Да еще по срочному вызову...
— Помощь всегда требуется срочно. А разве вам совсем-совсем нечего сказать? Как у Чехова? «Давайте лучше чай пить...» Кстати, у меня есть чай. Хотите?
— Хочу.
Она вскочила обрадованно; видимо, возня с чаем снимала то чувство неловкости, которое все-таки испытывала Марина, несмотря на желание казаться уверенной в себе.
— Бедный вы! Затащила я вас среди ночи, спать не даю. А признайтесь, к страшиле какой-нибудь вы бы не пошли! Правда?
— Не знаю, — ответил Лаврентьев серьезно. — Думаю, что пошел бы.
— Не обижайтесь. Это очередная глупая шутка. Я такая... Слишком поздно понимаю, что говорю глупости. Но понимаю все-таки. Это уже неплохо. Есть надежда, что когда-нибудь начну понимать вовремя, и тогда обязательно усвою всю мудрость Светланы.
— А она мудра?
— Конечно. Вы разве не замечали, как по-разному она здоровается с людьми? Одним улыбается и подставляет щечку для поцелуя, другим руку протягивает, а кое-кому кивнет небрежно — и хватит. Знай, сверчок, свой шесток.
— Вы наблюдательны.
