— Чтобы понять меня, вы должны мыслить по-военному, вы же этого не умеете, и я вам это, поверьте, не ставлю в упрек, доктор...
— Тогда объясните мне... — попросил Краус и поспешно добавил: — Мне бы не хотелось разувериться, что гаулейтер Цирайс...
— И не надо! — решительно отклонил его сомнения Шмидт. — Гаулейтер ваш преданный друг, и вы в числе тех немногих, кого он пожелал взять с собой. В остальном, надо ли мне убеждать вас в расположении, которым вы пользуетесь у Цирайса... Я только хотел вам сказать, что обо всех этих вещах я думаю как военный. Видите ли, доктор, война продолжается, и сейчас бои идут на нашей земле... Прошлой ночью мы убежали от американцев и англичан и бежим на восток. Я не знаю и думаю, вряд ли Цирайс знает, с какой скоростью русские движутся на запад и не встретимся ли мы с ними уже этой ночью на его вилле...
— Майн готт! — взволнованный Краус поднялся с кресла. — Тогда чего мы ждем?
— Встреча на вилле назначена завтра утром...
— Но если случится...
Шмидт молчал, прикрыв глаза. Краус посмотрел на него почти с мольбой и, вглядываясь в его лицо, такое же румяное, как и после утренней ванны, постарался внушить себе утешительную мысль: «Шмидт бредит... Коньяк ударил ему в голову...» Лишь только он так подумал, Шмидт неожиданно открыл глаза и твердо сказал голосом, в котором не было и намека на опьянение:
— Садитесь, доктор, и успокойтесь... Цирайс учел некоторые обстоятельства. Вилла удалена от всех важнейших коммуникаций и не обозначена ни на одной нашей карте...
— И вы сами мне сказали, что по этой стороне Дуная движутся западные союзники, — несколько успокоившись, сказал Краус.
— Будем надеяться, что русские не собираются переправляться на другую сторону, а те, с запада, и впредь не станут торопиться.
Краус опустился в кресло, по-прежнему глядя на Шмидта, однако ничего не сказал. Он скрывал свои мысли, чуть заметно усмехался, и если бы проницательный Шмидт заметил эту усмешку, то без труда понял бы, о чем тот подумал. «Дорогой мой Шмидт, поистине можно поражаться, как вы легко переносите такое количество крепких напитков, но...» Краус задумался, как бы поделикатнее выразить свое опасение, ведь алкоголь опасен тем, что вызывает порой самые непредвиденные и удивительные последствия, и было бы ужасно, если бы именно сегодня, в этой ситуации он напился... начал шататься... блевать... свалился под стол... Он не мог решиться ни на одно из этих выражений, потому и молчал, удовлетворившись усмешкой и надеждой, что достаточно умеет владеть собой. Он закурил сигарету и вернулся к своим бумагам, однако Шмидт ненадолго оставил его в покое. Шмидт поднялся и начал ходить по мягкому ковру размеренным шагом, поскрипывая начищенными до блеска хромовыми сапогами. Он ходил из угла в угол, останавливаясь у открытого окна, бормоча что-то себе под нос насчет эсэсовцев, которые опять валялись на траве; неожиданно он позвал Мюллера.
— Мюллер! — крикнул он в окно. — Пусть нам кто-нибудь сварит крепкого кофе!
Мюллер ревностно отозвался:
— Яволь, герр гауптшарфюрер, крепкий черный кофе!..
Шмидт еще раз обошел вокруг стола и вернулся в свое кресло.
— Это хорошо, что вы вспомнили про кофе, — заметил Краус и посмотрел на часы. — Время тянется дьявольски медленно...
Шмидт тоже посмотрел на часы. Сделал он это как-то механически, без интереса, хотя сказал:
— Медленно, но тем не менее идет. Скоро пятнадцать часов.
Краус кивнул и снова склонился к бумагам.
Шмидт помолчал, постукивая пальцами по подлокотнику кресла. Деловитость Крауса и подчеркнутый педантизм, с которым тот перекладывал бумаги на столе, начали всерьез нервировать его. В какой-то момент Краус, услышав глухую дробь его пальцев, поднял голову и рассеянно усмехнулся.
— Я думал, нам принесли кофе... — сказал он и опять занялся бумагами.
Шмидт с силой сжал пальцами обеих рук подлокотники кресла, но, памятуя о том, что собирался предпринять, не взорвался, а спокойно сказал:
— Не представляю, сколько у вас еще дел с этими вашими документами, однако должен напомнить, что до виллы нам добрых три часа ходу... У нас должен быть резерв времени, потому что идти придется ночью.
Краус воспринял его замечание с улыбкой простодушного невежды, одновременно выражавшей должное уважение к опытному офицеру и ветерану войны, и в том же тоне ответил:
— По вашему знаку, герр гауптшарфюрер, я буду готов к выходу...
Мюллер и молодой эсэсовец принесли кофе и вышли, стараясь ничем не нарушить тишины, царившей в комнате. Шмидт нетерпеливо дождался, пока за ними закроются двери.
— Может быть, я позволю себе больше, чем смею, доктор, однако должен вам сказать... Видите ли, эти ваши бумаги... Я так полагаю — это важные документы из вашей лаборатории?
— Да, вы правы, Шмидт. Мне трудно себе представить, чтобы вам это было неизвестно. Иначе говоря, это весьма важная документация о результатах моих исследований. — Он встал и с гордостью изрек: — О моих опытах, позволяющих говорить об эпохальных открытиях по сравнению с теми, что мы получили с Лебенсборном... Шмидт! — Произнеся его имя с особым ударением, он дождался, когда их взгляды встретятся, и с пафосом продолжил: — Вам известно, что, кроме гаулейтера Цирайса, никто не имел права заглядывать в документы моей лаборатории... Мне бы хотелось, и я готов показать вам некоторые вещи...
— Я разочарую вас, доктор, — спокойно заговорил Шмидт, отставляя чашку с кофе. — Прежде всего должен вам напомнить, что я был шефом охраны вашего медицинского блока. Больше того, непосредственно от гаулейтера, то есть нашего коменданта, я получал рекомендации по отбору заключенных, которых мы предоставляли в ваше распоряжение...
Краус слегка покраснел, но не отвел взгляда.
— Вы меня и не разочаровали и не огорчили, герр Шмидт. Мое желание является лишь выражением уважения, которое я испытываю по отношению к вам. А сейчас, должен заметить, вы упускаете единственную возможность познакомиться с тем, что и мой добродетельный друг Цирайс не мог узнать от меня. По его приказаниям вы могли понять, для каких опытов мне были нужны заключенные. Окончательные же результаты моих исследований получал только рейхсфюрер СС Гиммлер. А он об этом, я полагаю, информировал одного фюрера.
Шмидта нимало не смутила тирада доктора. Хотя он сразу ответил на его взгляд и все время смотрел ему прямо в глаза, слушал он его с плохо скрываемым нетерпением, о чем сразу же дал ему понять, сказав без обиняков:
— Вы говорите так, словно мы дожидаемся самолета, которым полетим в Берлин с рапортом рейхсфюреру!
Краус побледнел и, стиснув челюсти, почти угрожающе взвизгнул:
— Герр гауптшарфюрер!
Шмидт поднялся с кресла, подошел к столу и встал перед ним, выпрямившись и не переставая глядеть ему прямо в глаза. Он подождал немного, желая услышать, что ему еще скажет Краус, но, поскольку тот молчал, не находя подходящих слов, Шмидт заговорил сам, искусно прикрывая свои намерения:
— Соберитесь с духом, доктор, и оцените наше положение. Рейхсфюрер СС был бы куда более удовлетворен, узнав, что вы до конца выполнили его приказание... — Он внезапно остановился, посмотрел на бумаги, лежавшие на столе, и из стопки извлек листок с печатью канцелярии Гиммлера. Мельком пробежав листок, он поднял его на уровень лица Крауса. — Посмотрите на это. Печать и подпись рейхсфюрера СС Гиммлера. Вам известно, сколько таких приказов в вашей документации?
У Крауса беззвучно открылся рот. Он попытался что-то сказать, но слова застряли в горле. Шмидт тем временем задал ему еще один вопрос, подействовавший на него сильнее пощечины:
— Знаете, что бы сказал Гиммлер, узнав, что вы бродите по Германии с такими документами?
В голове у Крауса загудело от этих слов, и он вдруг почувствовал себя совсем потерянным, а в ушах его все звучал голос Шмидта.
— Он приказал бы вас расстрелять на месте, как предателя, и сжечь вместе с этими вашими
