порядок, и направился в сторону каптерки.
Через минуту оттуда вынырнул ушитый и наглаженный, в вытянутой, покрашенной чернилами шапке, как это принято у особо модных старослужащих-азиатов, Омар Гульбетдинов.
— Да, товарш катан?
— Мать Шахова уже в полку, — сказал ему Марченков.
— Вот билат, так рано?
— Не ругайся, старшина. Слушай сюда. Меня вызывает комполка. Я их там продержу, сколько смогу, а ты галопом хватаешь пару бойцов и приводишь в порядок Шахова. Помыть, побрить, нулевое белье, пэша, в общем, ты в курсе.
— Все сделаем, товарш каптан, — кивнул Гульбетдинов, уже оглядываясь по сторонам в поисках кандидатов на припашку. — Э, Семенюк!
Лицо вернувшегося в расположение Семенюка ясно показало, что он не в восторге от своей заметности.
— Э, урод, не криви морда, понял?! — прорычал Гульбетдинов. — Сюда иди, бистро!
— В общем, ты понял, старшина, — кивнул Гульбетдинову ротный. — Поспеши.
И торопливо зашагал в сторону выхода.
— Семенюк, бегом в каптерка, скажи Ахмед, пусть дает мило, мочалка, обувной щетка…
Семенюк уже врубил повышенные обороты, как вдруг Гульбетдинов словил его за погон.
— Нет, скажи, две щетка!
— Зачем две?
— Зачем-зачем, это чмо мочалка не отмоешь. Одна щетка для сапоги, другая — для чмо, понял?
Семенюк кивнул и направился в сторону каптерки.
— Бистро-бистро! — крикнул ему вслед Гульбетдинов и порыскал глазами по расположению. — Волков!
Дух в дальнем конце расположения выпрямился во весь рост, не выпуская из рук половой тряпки.
— Э, Волков, где Серун?
— Кажется, в туалете, — ответил после паузы дух.
— Хорошо. Бросил тряпка, пошел в туалет, там возьмешь Серун, пусть ждет, никуда не делся. Понял?
Волков кивнул и ушел.
— Тищенко! — крикнул Гульбетдинов бредущему по расположению духу с ворохом мусора в руках. — Зайдешь в каптерка, скажешь Ахмед, пусть приготовит нулевый нательный белье, пэша, шинель.
Тищенко кивнул и заторопился со своим мусором. Гульбетдинов удовлетворенно хмыкнул и направился в туалет.
Сегодня с самого утра Шахов чувствовал странный внутренний подъем, как будто доспехи изнутри наполнились звонким виноградным вином. Последний день!
Он предоставил телу полную свободу, и оно заученно выполняло привычный ритуал «уборка туалета», а сам полной грудью вдыхал пьяный воздух перемен, и напевал под нос какую-то чушь, и уже не обращал на Чудовище никакого внимания.
Что-то новое появилось вокруг, какое-то странное ощущение дальней-дальней дорога, причем дороги не как преодоления пространства, а как движения туда, где и пространства-то не было, в тот мир, где и время, и пространство были бы нелепыми атавизмами.
И так истекали последние капли времени, а потом он увидел сквозь толщу этого густого, тягучего воздуха странный свет, не такой, какой дает электрическая лампочка, и не такой, который рассеивает в пространстве звезда, а нематериальный свет, абсолютный, который разрезает пространство, как клинок.
Такой свет бывает, когда одновременно коллапсируют все звезды Вселенной и пространство разрьюается на клочки, как черный шелк. Тогда мироздание заполняется высшим светом и здесь уже больше нет места тьме.
И в потоке этого света плыл к нему его меч. Шахов уже протянул руку, чтобы схватить свое оружие, как вдруг лапа Чудовища впилась в его доспехи и потащила, поволокла его прочь.
— Твоя мать приехала, — сказал рядовой Волков, торопливо расстегивая на нем пэшуху. — Пока есть время, надо тебя помыть, переодеть, привести в порядок…
— А то как же перед матерью в таком виде… — добавил, стягивая с него сапоги, рядовой Семенюк.
Шахов не сопротивлялся. Он все равно не понимал, что они все от него хотят. Он только оглядывался, ища глазами свой меч, но сияние исчезло, и меча нигде не было видно, И Шахов только скрежетал зубами от злости и разочарования и не обращал на телодвижения Твари никакого внимания.
Привести Шахова в порядок не успели. Ротный так и не дошел до штаба. На плацу он встретил комбата, сопровождающего невысокую худенькую женщину средних лет. Ротный козырнул комбату и натянуто улыбнулся женщине:
— Добрый день.
— Здравствуйте, — автоматически ответила она, не сбавляя шага.
— Долго идешь, Марченков, — с нажимом сказал комбат и обернулся к женщине. — Это капитан Марченков, командир роты, в которой служит ваш сын.
— А, здравствуйте, — резко обернулась она к ротному. На него с тревогой взглянули ее глаза. Марченков уловил в них столько страха и тоски, что ему стало не по себе.
— Вы проводите нас?
— Разумеется, — он сделал паузу. — Но мне кажется, что имело бы смысл несколько минут обождать.
— Зачем? — встрепенулась она.
— Солдат должен подготовиться к встрече с матерью, — осторожно сказал Марченков.
— Так он до сих пор у тебя не готов?! — взвился комбат. — Да ты с ума сошел, офицер!
— Товарищ майор, я… мы с этим пожаром замотались совсем…
— С каким пожаром? — испуганно спросила женщина. — Что с моим сыном?
— Да все с ним нормально, — вмешался комбат, бросая на ротного уничтожающие взгляды. — Он не пострадал.
— Я хочу видеть моего сына, — твердо сказала женщина. — Куда идти? Туда? — и она зашагала в сторону казармы третьего танкового батальона. Офицеры торопливо шли за ней.
Они вошли в расположение мимо заоравшего «Рота, смирно!» дневального.
— Прошу в канцелярию, — гостеприимно взмахнул рукой Марченков — Старшина, — кивнул он материализовавшемуся из воздуха Гульбетдл мову, — проводи.
— Где Шахов? — спросил комбат.
— Сейчас я его приведу, — успокаивающе закивал ротный. — Лично.
— Три минуты, Марченков, — взгляд комбата не обещал ничего хорошего. — Только три минуты.
— Так точно, — и Марченков кинулся в туалет. Духи только и успели раздеть Шахова до белья, как в умывалку ворвался ротный.
— Так, все отставить, — замахал он руками. — Шахова одеть. Живо.
И через пару минут Марченков уже вел застегнутого и затянутого Шахова по коридору.
Его с непобедимой силой влекло куда-то вглубь логова. Шахов опять почувствовал приближение чего-то непонятного, неожиданного, и это приближающееся нечто странно сочетало в себе чистоту и ужас, мужество и боль…
Потом дверь перед ним распахнулась, и его разум омьи мощный поток хрустально-чистой, совершенной любви. Эта любовь была осязаемой, и гладила его по лицу, и целовала, и шептала ласковые слова, захлебываясь слезами; и он был прекрасен, этот образ любви и красоты, и более совершенной прелести еще никогда не приходилось Шахову видеть. Он задыхался от божественной сладости источаемого волшебным образом аромата и, хватаясь за горло и разрывая вдохами легкие, тонул в серебристом облаке
